Несбывшаяся любовь императора - Арсеньева Елена. Страница 42

Литератор Николай Алексеевич Полевой, живший в Москве, закончил перевод на русский язык «Гамлета». Он отдал его одновременно в два театра: в Малый, где принца Датского играл Павел Мочалов, а Офелию – его постоянная партнерша Прасковья Орлова, и в Александринку – Василию Каратыгину и Варваре Асенковой.

Полевой приехал в Петербург посмотреть генеральную репетицию – и понял, что больше он этот город не покинет. Причина этому оказалась проста – Николай Алексеевич с первого взгляда влюбился в актрису, которой предстояло исполнять роль Офелии, – в Варю Асенкову.

Его поразили ее красота, искрометное веселье и в то же время – затаенная печаль в глазах; поразил ее образ жизни – открытый, беспорядочный, суматошный – и в то же время с этими тщетными попытками сохранить живую, нетронутую душу, сохранить тайну сердца…

Полевой чувствовал, как может чувствовать только влюбленный: тайна у этого сердца есть. Он кое-что заподозрил, когда увидел, как именно играет Варя роль девушки, влюбленной в принца, – роль Офелии, влюбленной в Гамлета. Потом до него дошли слухи, которых вокруг Вари клубилось множество: и про серьги, и про отказ повысить жалованье, и про монолог Эсмеральды… Но к тому времени ничто уже не могло изменить отношения к ней Полевого, потому что он влюбился смертельно, напрочь, безвозвратно пропал – безвозвратно и безнадежно.

Какие бы мечты он ни лелеял на заре этой любви – некрасивый, замкнутый, скромный, небогатый, немолодой, обремененный семейством, – Полевой очень скоро понял, что ему придется довольствоваться только дружбой, однако и это он считал драгоценнейшим даром. А уж когда увидел, как играет Варя Офелию, тут он, бедолага, и вовсе пропал, и дружба его превратилась в истинное поклонение, вернее в обожание.

Каратыгин делал своего Гамлета необычайно темпераментным, неистовым. Игра же Асенковой была лишена даже намека на мелодраму. Она наотрез отказалась от музыкального сопровождения своих сцен, тем паче – сцены безумия, то есть от так называемого оперного исполнения трагедии. Ее Офелия была кротким, гармоничным существом, для которого любовь к Гамлету составляла смысл жизни. Она сошла с ума не только от горя по убитому отцу, но и оттого, что его убийцей оказался человек, которого она боготворила.

Восторг зрителей был полный. Критика почти единодушно превозносила актрису: «В Офелии Асенкова была поэтически хороша, особенно – в сцене безумия. Это была Офелия Шекспира – грустная, безумная, но тихая и потому трогательная, а не какая-то беснующаяся, как того требовали от нее некоторые критики и какой, наверное, представила бы ее всякая другая актриса, у которой на уме только одно: произвесть эффект, а каким образом – до того дела нет.

Бледная, с неподвижными чертами лица, с распущенными волосами и с пристально устремленным вниз взглядом, душу раздирающим голосом пела Асенкова:

…И в могилу опустили

Со слезами, со слезами…

Здесь очарование, назло рассудку, доходило до высшей степени, и невольные слезы были лучшей наградою артистке».

Среди зрителей Александринки на премьере находился некий юноша. Ему было лишь шестнадцать, но сердце его переполнилось любовью к актрисе. Он оказался не в силах иначе выразить свою любовь, как написать стихи, которые так и называл – «Офелии»:

В наряде странность, беспорядок,

Глаза – две молнии во мгле,

Неуловимый отпечаток

Какой-то тайны на челе…

…Невольно грустное раздумье

Наводит на душу она.

Как много отняло безумье!

Как доля немощной страшна!

Нет мысли, речи безрассудны.

Душа в бездействии немом.

В ней сон безумья непробудный

Царит над чувством и умом.

Он все смешал в ней без различья,

Лишь дышат мыслию черты,

Как отблеск прежнего величья

Ее духовной красоты…

Так иногда покой природы

Смутит нежданная гроза:

Кипят взволнованные воды,

От ветра ломятся леса.

То неестественно блистает,

То в мраке кроется лазурь,

И, все смутив, перемешает

В нестройный хаос сила бурь.

Юноше этому еще предстояло сделаться знаменитым. Пока же его имя никому ничего не говорило: какой-то Николай Некрасов…

Полевой отныне был обуреваем одним желанием: писать для Асенковой. Его не смутили весьма нелицеприятные отзывы «Русского инвалида» об Офелии. Кравецкий был в своем репертуаре: театральный Зоил, что с него возьмешь? Однако никто не знал, что критик тоже решил выступить в роли режиссера и уже назначил день премьеры… своего спектакля, который он ставил по трагедии, написанной Натальей Васильевной Шумиловой.

Главную роль в этой трагедии предстояло играть Раиске. Кравецкий свел ее с Шумиловой, и та за участие в своем коварном замысле посулила Раиске сумму, которая мигом свела с ума эту вечно безденежную болтунью так же, как другая, значительно б ольшая незадолго до этого свела с ума самого Кравецкого.

Итак, оставалось только ждать назначенного дня. Это был день полубенефиса [38] Варвары Асенковой.

Варя блистательно провела в этот вечер водевиль «Полковник старых времен» (опять с переодеванием в мужской наряд и демонстрацией обворожительных ножек), прелестно сыграла дочь мельника в «Русалке», а потом появилась в роли Вероники в мелодраме «Уголино», написанной Полевым на один из сюжетов «Божественной комедии» Данте.

День для премьеры был выбран неудачно: в Большом Каменном театре в тот вечер танцевала знаменитая Мария Тальони – и все же Александринка была полна, зрители толпились на улице, ловя отрывочные реплики, долетавшие из зала.

«Асенкова так мила, что на нее должны собраться смотреть из отдаленных концов Европы, – размышлял влюбленный Полевой. – Это какое-то обворожительное полунебесное существо, которое, кажется, на минуту только посетило землю и тотчас упорхнет назад».

Странное пророчество… Самой Варе именно в эти дни стало казаться, что она не задержится на тверди земной и скоро принуждена будет покинуть своих друзей и все, что она любила в этом мире!..

Даже ворох цветов, которые, начиная с первого антракта, сносили в ее уборную, не радовал. Были и коробки с конфектами, и подарки. Кто-то прислал хорошенькое ожерелье, однако Варя, честно говоря, предпочла бы получить набор кремов, помад и белил из французской лавки. Такой, который был неизвестным поклонником прислан Наденьке Самойловой и которым та безудержно хвалилась всем подряд, в том числе и Варе, словно позабыв, что они в отчуждении и разговаривают лишь по воле драматургов, то есть на сцене. Ну что ж, восторг Наденьки можно было понять. Ведь это был настоящий театральный грим, которым пользовались парижские актрисы. В лавках он стоил баснословных денег, да вдобавок еще и появлялся крайне редко, за ним гонялись не только актрисы, но и светские модницы, которые часто бывали на балах, а потому красились и знали толк в некоторых гримировальных хитростях. Среди прочего в наборе была великолепная бутылка с кольдкремом, которым очищали лицо и снимали грим, этому Варя обрадовалась бы больше всего. Французский кольдкрем был легкий, мягкий, он замечательно быстро, без малейших усилий смывал краску, не растягивая кожу. После него нужно было только умыться, больше не протирая лицо спиртом, который кожу нещадно сушил и требовал после себя немалое количество жирного, грубого крема. Актрисе, которая хочет быть красивой не только на сцене, личико надо беречь!

Словом, подарок был поистине царский, и Варя чуть ли не впервые позавидовала Наденьке. А та изо всех сил кокетничала и нипочем не желала открыть имя человека, который ей прислал сей замечательный набор.