Авантюристы - Крючкова Ольга Евгеньевна. Страница 47
– Любава, ты давай готовься… Сейчас в тебе придёт твой суженный…
Девушка обомлела, не понимая, что происходит.
– Вы, батя, о чём это?
– О том, что одень новую рубаху. Фрол придёт к тебе в светёлку…
– Чаво?! – возмутилась она и вскочила с кровати. – С какой стати?!
Иван Терентьевич внимательно посмотрел на дочь: из-под простой тонкой ситцевой рубахи проступали великолепные женские формы, хмель как рукой сняло.
Он решительно наступал на неё:
– Я дал согласие, всё равно через два дня свадьба: чего тянуть – то?
Любава растерялась: мало того, что она стоит перед отцом полуголая, так её ещё и невинности хотят лишить без её согласия.
– Я не хочу так, не согласная я! – закричала она, в надежде, что услышит мать и придёт ей на помощь.
– Чаво? Супротив отца идти? – Иван Терентьевич начал постепенно свирепеть.
Девушка поняла, что ситуация безвыходная.
– Батя, я просто хочу, чтобы всё было, как положено после свадьбы, – предприняла она последнюю тщетную попытку.
– Нечего томить мужика, готовься, – приказал отец.
Неожиданно его взгляд упал на узелок, лежащий на табурете рядом с кроватью.
– Это чаво? – он кивнул в сторону собранных вещей. – Куды собралася, абанатка[50]? Сбечь, стало быть, хотела? Признавайся, а то Фрола позову, да ещё за ноги самолично держать буду!
Любава поняла: всё пропало…
Пелагея переливала парное молоко в большой глиняный кувшин, когда услышала душераздирающий крик дочери. Она бросила ведро, остатки молока вылились на земляной пол сеней, схватила тут же стоящие вилы и опрометью помчалась в светёлку.
В тот момент, когда Пелагея отворила дверь и увидела лежащего Фрола на растерзанной дочери, который пытался заломить ей руки, дабы та не сопротивлялась; женщина, не раздумывая, вонзила вилы прямо в зад насильнику. Кузнец издал душераздирающий рёв, подобный бешеному быку, соскользнул со своей жертвы и, катаясь по полу от неистовой боли, проклинал своих будущих родственников.
Любава лежала на кровати в изорванной в клочья сорочке, на плече виднелась свежая ссадина, она даже не могла плакать, а просто стонала от боли и обиды. Пелагея, недолго думая, перевернула вилы, и ударила древком Фрола по голове несколько раз, тот затих, распластавшись на полу с голой окровавленной задницей.
Женщина, хоть и находилась в состоянии отчаянья, всё же понимала – сейчас появится муж: и что тогда? Но он не появлялся. Любава перестала стонать, села на кровати:
– Ма…Матушка, – едва вымолвила она. – Батя убьёт Васятку, он всё понял… За ним пошёл…
– Любавушка, – Пелагея отбросила вилы и бросилась к дочери. – Неужто сохальничал?
Девушка отрицательно покачала головой.
– Есть Бог на свете, – сказала мать. – Быстро одевайся и беги, пока Фрол не очнулся и батя не пришёл. Я тута сама справлюсь.
– Матушка, как же вы? Ведь розгами забьёт!
– Пущай попробует! – Пелагея злобно блеснула глазами и схватила вилы, лежащие на полу. – Беги в Алгачи, проси защиты у начальника тюрьмы, говорят, он нас, староверов, не жалует. Скажи, что не выдержала такой жизни, авось поможет документы выправить. Да поторапливайся!
Любава быстро надела рубаху и сарафан, что мать приготовила ещё днём для смотрин, накинула парку, взяла узелок и спешно покинула родительский дом.
* * *
До Алгачей Любава добралась уже утром, весеннее солнце уже поднималось над верхушками тайги, окружавшей острог. Девушка, обессиленная длинной дорогой и впечатлениями прошедшей ночи, шла еле-еле, едва держась на ногах: перед глазами всё плыло, голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Её заметил солдат со сторожевой башни: и как она вышла из леса, и как направилась к острогу и, наконец, как упала прямо на дороге. Он тотчас сообщил бравому ефрейтору, некогда доставившему женщин для господина Ламанского, что из тайги вышла странная женщина, может из староверов, а может и беглая. Ефрейтор, как человек осторожный, придерживался мудрости: лучше перестараться и подстраховаться, нежели потом получить выговор от начальства за нерадивость. Он приказал двум солдатам доставить таинственную особу в острог: уж тут всё расскажет – куда и зачем шла, как знать, может действительно беглая. Но тогда: отчего идет средь бела дня, не таясь, и прямо по дороге, ведущей в острог?
Афанасий Иванович, не желая беспокоить начальство, сам решил допросить незнакомку. Окинув её опытным взглядом, он сразу понял: никакая она – ни беглая, а, скорее всего, действительно из таёжного скита.
– Говори, милая: кто ты? Откуда?
Любава сидела перед ефрейтором на табурете, рядом с ней стояли двое солдат, дотащивших её до острога. Афанасий Иванович сделал знак оставить его одного: солдаты удалились.
Девушка сняла с головы платок, полностью скрывавший лоб и брови, на плечо выпала роскошная коса пшеничного цвета, она перевела дух и попросила:
– Умоляю, напиться воды…
Ефрейтор загляделся на незнакомку: она была молода, румяна, голубоглаза, чуть вздёрнутый нос вовсе не портил её, добавляя лишь обаяния. Он снял с пояса небольшую флягу с вином.
– Вот выпей, голуба, оно-то лучше воды будет.
– Благодарствуйте, – она отвинтила пробку и немного отхлебнула из горлышка, слегка закашлявшись.
– Ну вот, тепереча рассказывай.
– Из старообрядцев я, из аароновцев, что живут в дайге, в ските. Не выдержала я ихней жизни, сбежала… Христом Богом молю, помогите мне! Я не хочу возвращаться!
Любава залилась слезами, сползла с табурета и упала в ноги ефрейтору. Тот смутился.
– Ну, ты, девка… Встань, я, чай, – не государь-император, чтобы у меня в ногах валяться.
Он нагнулся, поднял Любаву и снова усадил напротив себя.
– Так-так, из аароновцев значит, говоришь…
Девушка кивнула.
– Вот вам крест, – она перекрестилась.
– Верю, верю… А звать тебя как?
– Любава…
Афанасий Иванович про себя заметил, что имя очень подходящее для девушки.
– Это в вашем ските живут в блуде и грехе, не венчаясь? – поинтересовался он.
– Да… Но я так не хочу. Отец хотел силой отдать меня замуж за вдовца, что намного меня старше.
– И сбежала, не согласясь с родителем, – закончил фразу ефрейтор.
Любава кивнула.
– Матушка сказала: проси помощи у начальника острога – он, мол, добрый человек.
Афанасий Иванович хмыкнул, прекрасно зная о доброте майора, только во что она может выйти – это уж как Бог даст.
– Хорошо, велю тебя накормить, и доложу начальству. А там видно будет, что с тобой делать. Одно могу обещать: в скит не вернёшься.
Любава с благодарностью посмотрела на ефрейтора глазами, полными слёз.
* * *
Избитый Васятка очнулся: голова раскалывалась, глаза застилала пелена, во рту стоял привкус крови. Он понял, что лежит на земле, попытался сесть, а затем подняться на ноги, но они были чужими, и он снова провалился в бездну. Ему привиделась Любава: будто бежит навстречу в синем сарафане по лугу, усыпанному ромашками, несёт букет в руках, а на голове – венок из васильков.
Неожиданно, откуда не возьмись, на лугу появился медведь – и прямо на Любаву. Васятка открыл глаза, прислушался: до него донёсся медвежий рык.
– Неужто абутор[51]? Плохо дело…
Рык приближался, ещё пара-тройка минут и обезумевший самец, идущий по следу самки, будет здесь. Юноша собрал последние силы, с трудом поднялся, осмотрелся и, насколько мог быстро направился к раскидистому старому дубу. Едва он успел залезть на дерево, как примчался разъярённый медведь. Он обежал вокруг дуба, видимо, самка оставила здесь свою метку, обнюхал ствол, затем воздух, издал очередной рык и помчался прочь, вглубь тайги.
Васятка почувствовал, что голова закружилась, его вырвало, он потерял равновесие и упал вниз.
* * *
Пелагея, вооружённая вилами, стояла над Фролом истекающим кровью. Она не испытывала ни малейшего раскаянья, напротив, почувствовав необычайную лёгкость в теле и ясность происходящего. Немного поразмыслив, женщина предположила, что муж отправился к дому Васятки, возможно даже под каким-либо предлогом ему удастся выманить доверчивого юношу из избы – и вот тогда… Ей не хотелось думать, что будет, но пред глазами вставали картины одна страшнее другой. Увы, но она никак не могла помочь возлюбленному Любавы.