Пленница былой любви - Махмуди Бетти. Страница 6

Вдоль улиц тянулись сточные канавы. Люди пользовались запасами этой бесплатной воды в самых разных целях. По сути это была общедоступная помойка. Продавцы лавок полоскали там тряпки для пола. Одни мочились в воду, другие – мыли в ней руки. Нам постоянно приходилось перепрыгивать через грязный поток.

По всему городу велись строительные работы, выполняемые вручную, беспорядочно. Даже речи не шло о строительных нормах, пользовались брусом разных размеров, и, таким образом, воздвигались строения сомнительного качества и устойчивости.

Город находился как бы на осадном положении, под контролем вооруженных до зубов солдат и полиции. Прогулка по улицам вселяла страх. Казалось, что дула карабинов направлены прямо на нас.

Вездесущие солдаты революции, одетые в пятнистые куртки, задерживали машины, выискивая контрреволюционную контрабанду: наркотики, книги, критикующие шиитскую доктрину ислама, или магнитофонные кассеты американского производства. За последние грозило полгода заключения.

Были там и зловещие пасдары – специальная полиция, которая носилась на белых «ниссанах». Каждый мог рассказать какую-нибудь леденящую кровь историю о них. Овеянные мрачной легендой пасдары были в сущности шайкой наделенных властью уличных бандитов.

Одной из их обязанностей был контроль за женщинами: правильно ли, в соответствии ли с законом страны они одеты. Я не в состоянии была понять явное противоречие: женщины на виду у всех кормили детей грудью – их не волновало, что обнажен бюст; главное – закрыта голова, подбородок, руки до кистей и ноги до щиколоток.

В этом странном обществе мы, как сказал Муди, относились к элите. Мы пользовались авторитетом уважаемой семьи, которая по сравнению с рядовыми иранцами была более культурной и образованной. Даже Амми Бозорг представляла образец мудрости и чистоты. Мы были также относительно состоятельны.

Страну захлестывала инфляция. Банки платили около ста риалов за доллар, но Муди предупредил, что рыночный курс еще выше. Теперь я знала, зачем он отправлялся несколько раз в город без меня. У него было столько наличности, что не представлялось возможным носить ее с собой. Он наполнил деньгами карманы всех костюмов, висящих в шкафу нашей спальни.

Я поняла, почему люди на улице носили пачки денег толщиной десятки сантиметров. К тому же в Иране нет кредитных карточек, и чеки здесь не в ходу.

Мы с Муди не могли представить себе относительной ценности этой валюты. Приятно было почувствовать себя состоятельными. Мы купили наволочки с ручной вышивкой, инкрустированные золотом деревянные рамки для живописи, миниатюры с редким рисунком. Муди подарил Махтаб золотые сережки с алмазами, а мне колечко, браслет и алмазные сережки, а также золотое ожерелье за три тысячи долларов. Я знала, что в Штатах оно будет стоить гораздо больше.

Махтаб и мне понравились длинные цветные платья из Пакистана, и Муди купил их нам.

Мы выбрали комплекты полированной мебели из натурального дерева. Она была инкрустирована золотыми листочками со сложным рисунком и обтянута экзотической тканью. Это была мебель для столовой, а диван и кресла для гостиной. Маджид сказал, что организует транспортировку мебели в Америку морем. Мои опасения несколько рассеялись, когда Муди решился на эту покупку. Значит, он планировал возвращение домой.

В один из дней, когда Зухра собиралась взять меня, Махтаб и несколько женщин из семьи за покупками, Муди, демонстрируя свою щедрость, вручил мне толстую пачку банкнотов, которые даже не считал. В тот раз мне приглянулся итальянский гобелен размером полтора на два с половиной метра. Я знала, что он будет хорошо выглядеть у нас на стене. Стоил он около двухсот тысяч риалов, или приблизительно две тысячи долларов. К концу дня у меня еще оставалось много денег, которые я хотела сохранить. Не приходилось сомневаться, что Муди не спросит о них.

Почти ежевечерне приходил кто-либо из многочисленных родственников Муди. Мы с Махтаб на этих приемах чувствовали себя чужими. Для нас они были сплошной мукой, но отчасти давали хоть какое-то развлечение.

Родственников Муди можно было разделить на две категории. Половина рода жила, как Амми Бозорг, безразличная к грязи, отвергая достижения цивилизации, рьяно придерживаясь наказов фанатичной шиитской доктрины ислама. Остальные были уже более западными, более культурными и дружелюбными, соблюдали правила гигиены. Они охотнее говорили по-английски и гораздо предупредительнее относились ко мне и Махтаб.

Нам нравилось навещать Резу и Эссей. В своем доме племянник Муди был настроен дружески. Эссей тоже не скрывала своей симпатии ко мне. Она пользовалась любой возможностью в разговоре со мной пополнить свои скромные познания в английском языке. Она и некоторые другие помогали мне в какой-то степени преодолеть чувство грусти и растерянности в чужой стране.

И все же мне нечасто удавалось забыть, что, как американку, меня относят к врагам.

В один из дней мы были приглашены к двоюродной сестре Муди, Фатиме Хаким. Некоторые иранки после брака берут фамилию мужа, но большинство остаются все-таки на девичьей фамилии. Неизвестно, как это было в случае с Фатимой, потому что она из семьи Хакимов и вышла замуж за Хакима, своего близкого родственника. Это была доброжелательная женщина лет пятидесяти. И хотя Фатима не говорила по-английски, за ужином, который был накрыт на полу в холле ее дома, она производила впечатление очень милой и заботливой. Ее муж, на редкость высокий для иранца, на протяжении всего вечера произносил себе под нос молитвы и читал Коран. А наш слух был атакован знакомым шумом разговорившихся родственников.

Сын хозяев невольно приковывал внимание. Ему могло быть лет тридцать пять, но рост его едва достигал ста двадцати сантиметров. Черты его лица также были детские. Скорее всего это снова был пример одной из многих генетических аберраций, которых я уже столько видела в переженившейся между собой семье Муди.

Во время ужина это создание, напоминавшее гнома, обратилось ко мне с хорошим британским выговором. Хотя мне было приятно услышать английский язык, но манера собеседника могла каждого вывести из равновесия. Как набожный человек, он не смотрел на меня вообще.

После ужина он снова заговорил со мной, глядя куда-то в угол:

– Нам бы хотелось, чтобы вы поднялись наверх.

Муди, Махтаб и я последовали за ним, где, к нашему удивлению, оказались в гостиной, обставленной американской мебелью. Полки с книгами на английском языке занимали всю стену. Сын Фатимы подвел меня к низкому дивану. Муди и Махтаб расположились по сторонам.

Пока мои глаза всматривались в такую милую и близкую мне обстановку этой комнаты, вошли другие члены семьи. Они заняли места в соответствии с иерархией.

Я вопросительно посмотрела на Муди. Он пожал плечами.

Муж Фатимы сказал что-то по-персидски, а сын перевел, обращаясь ко мне:

– Ты любишь президента Рейгана?

Озадаченная, пытаясь сохранить спокойствие, я ответила:

– Ну да.

Затем последовала серия вопросов:

– Тебе нравился президент Картер? Что ты думаешь об отношениях Картера с Ираном?

И тут я спасовала. Попав в западню в этой иранской гостиной, я не стала рьяно защищать свою страну и попробовала уйти от прямого ответа:

– Мне не хочется затрагивать эти темы. Я никогда не интересовалась политикой.

Но они не отступали.

– Хорошо, – сказал сын Фатимы. – Наверное, прежде чем приехать сюда, ты многое слышала о дискриминации женщин в Иране. Сейчас, находясь здесь, ты понимаешь, что это неправда?

Его вопрос-утверждение был слишком абсурдным, чтобы отмахнуться от него.

– Но я вижу совершенно иное, – ответила я, готовая взорваться.

Однако меня окружали высокомерные, уверенные в себе мужчины, перебирающие четки и бормочущие под нос «Аллах акбар», в то время как закутанные в чадру женщины сидели тихо и покорно, в позе зависимых людей.

– Я не хочу больше говорить об этом, – продолжила я неожиданно. – Я не стану отвечать ни на какие вопросы.