Вера Петровна. Петербургский роман (Роман дочери Пушкина, написанный ею самой) - Пушкина-Меренберг Наталья Александровна. Страница 29

— Но, милостивая государыня, — перебил ее Дьяков, — мне кажется, вы необъективны в этом споре. Причинила ли вам Вера Петровна какой-нибудь вред, что вы судите о ней без снисхождения? Или вы защищаете губернатора из чувства безграничной благодарности за его благодеяния? — спросил он с иронией.

Но на этот вопрос никто не осмелился ответить, и Дарья почувствовала, что в своем рвении зашла слишком далеко. Полковник и майор украдкой обменялись взглядами.

— Госпожа Беклешова, конечно, с некоторого времени не очень любезна с Дарьей, — вступил в разговор Карцов, стараясь прервать неудобное молчание, — в то время как его превосходительство беспрестанно осыпал нас милостями. Я лично не имею ничего против госпожи губернаторши, но Любовь Степановна мне приятнее Веры Петровны.

— Я полностью разделяю ваше мнение, — сказал майор. — Она в высшей степени пикантная девушка.

— И как утверждают, — добавил полковник, бросив со стороны лукавый взгляд на госпожу Карпову, — губернатор того же мнения, что и Федор Васильевич.

— Кажется, высокопоставленное лицо имеет разносторонние вкусы, — заметил Дьяков. — Что вы думаете об этих упреках вашему другу и благодетелю, Дарья Алексеевна?

При упоминании имени Любочки Дарья Алексеевна сильно покраснела, и ей, очевидно, был неприятен тот оборот, который принял разговор. А Дьякову это было как раз интересно.

— Я нашла, что эта девушка очень насмешлива и мне в высшей степени несимпатична.

— Вы к мужскому полу более снисходительны, чем к женскому, — сказал Дьяков, — за что мы, впрочем, должны быть вам благодарны. Но не скажете ли мне, Дарья Алексеевна, кто такая эта бедная Любочка, которая имеет несчастье вызвать ваше неудовольствие?

— Точно никто не знает, — отвечала госпожа Карцева пренебрежительным тоном. — Говорят, будто она бедная родственница, которую Борис Иванович из милости взял в свой дом, чтобы спасти от голодной смерти. Точно так же, как мы поступили с Анной Павловной.

— Это было бы прекрасной чертой характера и говорило бы в пользу Бориса Ивановича, которого вы хвалите за его доброту, — сказал Дьяков. — Но так как я в городе чужой, не соблаговолите ли ответить еще на один вопрос. Не подозреваете ли вы, что Беклешов влюблен в свою юную подзащитную?

При этом прямо поставленном вопросе в глазах прекрасной дамы загорелось пламя. И она ответила, с трудом сдерживая себя:

— Я принципиально не верю толкам, которые может изобрести только злая клевета людей. Впрочем, я доверяю хорошему вкусу его превосходительства и не допускаю, чтобы он мог ухаживать за такой девушкой.

Она умолкла, вызывающе посмотрев на присутствующих.

Теперь Дьяков знал довольно. Но хозяина очень занимала тема разговора. Быстро в него включившись, он сказал:

— Илья Гаврилович сможет сам составить мнение о красоте дам, если завтра почтит своим присутствием вечер у губернатора.

— Буду очень рад. А что, нам предстоит танцевать?

— О, нет! Как вы могли подумать? Сейчас пост, и вдруг танцы! — сказала Дарья Алексеевна со священным ужасом. — Мы все же в Ярославле не язычники! Будет любительский театр с благотворительными целями.

— Это намного интереснее танцев, — сказал Дьяков. — Будем ли мы иметь счастье восхищаться вами на театральных подмостках?

— Я, конечно, должна выступить в небольшой французской пьесе, — слово «французской» она произнесла с особым ударением, — но сомневаюсь, что смогу…

— Почему, мое дитя? — спросил Карцов с тревогой в голосе.

— Я за вечер так утомилась, что, боюсь, завтра разыграется моя мигрень.

— Этого нельзя допустить, Дарья. Ты же знаешь, что во всем Ярославле не найдется дамы, которой можно поручить твою роль на французском языке. Здесь так мало образованных.

— Я боюсь, что у вас засиделся, дорогая хозяйка, тем более что вы не совсем хорошо себя чувствуете, — сказал Дьяков. — Наша дискуссия вас, конечно, утомила… Я поспешу откланяться и желаю вам спокойно отдохнуть, чтобы завтра вы восхитили нас своим французским.

Он поднялся, сердечно пожал хозяевам руки и поклонился двум другим господам. У дверей он остановился и сказал:

— Семен Степанович, не проводите ли меня?

Чиновник не знал, что делать. Оставаться ли дальше из уважения к начальнику и, в особенности, к его супруге или принять любезное приглашение богатого помещика. Будучи в затруднительном положении, он вопросительно взглянул на хозяйку. Та коротким кивком и милостивой усмешкой дала ему разрешение удалиться. Подобострастно кланяясь, он побрел к двери. В коридоре ждал Ванька с капающей сальной свечкой в руке, чтобы проводить гостей по темной лестнице вниз до входных дверей.

Пройдя со своим спутником минуту молча, Дьяков обратился к нему:

— А у вас тут и впрямь весело. Губернатор прямо-таки оживил Ярославль.

— Вы это уже заметили, Илья Гаврилович? Женщины все же неосторожны и не могут хранить секрет, если их ревность обуяла.

И он робко вздохнул.

— Не бойтесь, мой дорогой Чебышев, я молчалив как могила и никому не проболтаюсь. Но вот и моя дверь… Будьте здоровы… Завтра увидимся снова у вас в присутствии, так как кое-какие дела исполнить надо.

Глава двадцатая

На следующее утро между одиннадцатью и двенадцатью Вера Петровна по обыкновению лежала на диване вблизи окна в своем небольшом будуаре. Будуар располагался в угловой комнате у задней стены дома. Это было ее любимое занятие. Здесь было тихо и уединенно, вдали от шума большого русского домашнего обихода. В этой комнате, обставленной просто и со вкусом, проводила она большую часть дня, предаваясь любимым воспоминаниям.

Насколько безутешнее и печальнее был вид из окон другой стороны дома, выходящей на «большую площадь», настолько приятнее был вид из окна Вериного будуара на парк и широкое зеркало Волги. Долгие часы смотрела она в печальных раздумьях на волны, провожая их взглядом в широкую даль реки.

Так было и в это утро. На коленях лежала книга, которую она небрежно перелистывала пальцами, в то время как мысли ее неизменно возвращались в прошлое. Ни улыбки, ни радости не было на ее прекрасном лице. На сердце было так же мрачно, как мрачно было небо в то утро.

Вдруг среди тяжелых облаков выглянуло солнце и брызнуло в комнату ярким светом. На мгновение лицо ее просияло. Не проблеск ли надежды на лучшие дни?… Но нет… Это невозможно! Надежды на будущее не было, и она снова погрузилась в меланхолию. Контраст между печальными мыслями и ярким солнечным светом оскорбил ее, принес новую боль. Только тогда, когда земля и небо смешались в один безысходный серый цвет, она почувствовала гармонию души и природы.

Это была уже не та полная юмора Вера, в которой жизнь била ключом, чей радостный голос с утра до вечера наполнял и веселил родительский дом. Ее красота не изменилась, а для многих, возможно, стала еще ярче. Формы ее юной фигуры развились и округлились, и краски лица, всегда живые, стали мягче, нежнее. Но выражение глубокой печали пролегло между бровями и наложило отпечаток на все лицо. Редко кому удавалось остроумным, живым разговором на короткое время заставить ее забыть настоящее и вызвать воспоминание о солнечном свете, который раньше всегда озарял ее лицо.

В общественной жизни она вела себя с достоинством и спокойно, даже апатично, а свои светские обязанности исполняла по привычке. Только живительная сила молодости помогала ей переносить эту жизнь, и она думала, что эта сила скоро иссякнет…

Быстро приближающиеся шаги вывели Веру из мечтательной дремоты. Она торопливо подняла книгу с колен и начала читать. Ее лицо потемнело и застыло при звуке хорошо знакомых шагов.

Открылась с шумом дверь, и, придерживая ее рукой, в комнату заглянул Борис Беклешов. Это была их первая встреча в то утро. Вера не оторвалась от чтения. Вместо того чтобы поздороваться, Беклешов грубо спросил:

— Где же Любочка? Я рассчитывал найти ее здесь!