Гвиневера: Королева Летних Звезд - Вулли Персия. Страница 49

Я освободила руки и позвала Бедивера, надеясь, что мой кузен поймет намек и уйдет.

– Кого выберут в правители Регеда после твоего отца? – не отставал Маэлгон, не обращая внимания на мое невежливое поведение.

– Никого, – рявкнула я. – Люди примут Уриена как регента до того времени, пока мой ребенок не сможет править самостоятельно.

На минуту Маэлгон растерялся.

– Но ведь я родственник твоей матери, и мое происхождение тоже должно быть учтено.

– Оно было учтено, – я распрямилась, прислонившись к спинке стула, и посмотрела прямо в глаза своему врагу. – Но мы с отцом вместе решили, что регентство Уриена предпочтительнее.

– Ну, что же, милая госпожа, может быть, я смогу заставить тебя изменить свое мнение, – ответил Маэлгон, и в его словах послышался гневный холодок.

Мы стояли, как два врага, скрестившие свое оружие и оценивающие, когда и как можно выйти из безвыходного положения. Я не отводила взгляда, и, наконец, он встал и отошел.

Бедивер подошел ко мне под предлогом, что ему нужно спросить, кто поведет жеребца моего отца на завтрашней церемонии. Я поднялась со стула и ушла с Бедивером, даже не взглянув на Маэлгона.

– Он может доставить много неприятностей, – негромко предупредил рыцарь, и я кивнула, соглашаясь.

Я понимала, что должна сама подумать о будущем Регеда.

Вечер я провела на конюшне в воспоминаниях о прошлом с Руфоном, для которого настоящее было чем-то неясным, расплывчатым. Там же я познакомилась с человеком, который был новым объездчиком.

Некоторые новые лошади опасливо отходили от меня, но другие, которых, я знала всю жизнь, встретили меня очень доброжелательно. Жеребец моего отца заржал и подышал мне в плечо. Этот конь был высоким даже для ширской породы лошадей и более нервным, чем многие. Я не помню, чтобы кто-то другой, кроме моего отца, мог ездить на нем, разве что Руфон. Непонятно, было ли это, потому что мой отец необыкновенно дорожил этим животным, или из-за буйного характера самого жеребца. Я ушла спать, чувствуя себя увереннее перед завтрашним днем.

Ночью пошел летний дождик, как будто небеса проливали слезы, которых не было у меня, но начало дня было ясным и солнечным. Когда сопровождение было готово, я привела из конюшни отцовского жеребца.

Когда зазвучала траурная барабанная дробь, именно я, Гвиневера, шла за телом моего отца, ведя лошадь без всадника.

Ропот удивления пробежал среди придворных, но я продолжала идти рядом с лошадью под грохот барабана, глядя прямо перед собой. Я часто подозревала, что животные прекрасно понимают, что происходит в жизни их хозяев, и тем утром норовистый жеребец шел медленно и осторожно, как будто горюя, что король уже никогда не сядет на него.

Гроб с телом моего отца был уже давно готов, и его опустили в могилу рядом с могилой его любимой жены. Теперь земля баюкала их обоих, молодую и полную сил королеву и сгорбленного печалью и болью короля Регеда. Я надеялась, что душа моей матери все еще витает на Острове Блаженства и встретит моего отца, когда он прибудет туда.

Когда мы возвращались с кладбища, поднялся ветер. Жеребец нервно тряс головой и начал натягивать повод. Я немного успокоила его голосом, но он не переставая тряс ушами.

За несколько минут белые облака утреннего неба сменились серо-фиолетовыми тучами, которые приносят с Пеннин бурю и тяжело обволакивают зеленые горы. Когда мы услышали первый раскат грома, жеребец испуганно метнулся в сторону, и я так резко повернулась к нему, что моя корона начала сползать по волосам.

Удерживая корону, я вскочила в седло и развернула вздрагивающего жеребца. Он ходил кругами, сопротивляясь поводьям. Удерживая его бедром и коленом, я подняла над головой корону и помахала ею людям.

Я услышала изумленный вздох толпы, но через минуту неловкость людей сменилась весельем. Лошадь подо мной успокоилась, перестала испуганно вращать глазами и теперь шла весело и горделиво. Я овладела настроением и жеребца, и людей одной только силой воли и молилась, чтобы больше не было никаких неприятностей.

Когда мы поднялись на холм перед домом в Эпплби, жеребец уже гарцевал со сдерживаемой энергией, но больше не брыкался, и толпа выкрикивала мое имя. Может быть, это было не совсем обычное возвращение с королевских похорон, но я не думаю, что мой отец стал бы возражать против того. Я совершенно ясно показала, что намерена предъявить свое право дочери на трон отца.

Я передала поводья груму, приказав ему отвести жеребца на пастбище и дать ему побегать столько, сколько он захочет. Мальчик кивнул, и я стояла и смотрела, как они уходят вдвоем, и мечтала о том, как бы избежать необходимости заниматься правилами политического этикета и государственными делами.

Мысль о том, что вечером на пиру придется общаться с Маэлгоном, была просто противна, но мне на помощь пришел бард Эдвен, рассказывающий о храбрости и самоотверженности короля, которого мы только что похоронили.

Тело моего отца было изуродовано и скрючено, но он оставался величавым королем, таким же преданным своему народу, какой была мама. В вечер ее смерти мы все ушли из этого зала больные и измученные лихорадкой, устало идя под дождем на священный холм, чтобы зажечь костер огнем, добытым трением. Стоная в темноте, хоровод танцоров молил о том, чтобы от нас ушла болезнь, о возрождении тепла и света, о продлении жизни. Когда оказалось, что сухое дерево не хочет разгораться, люди закричали, что нужно отдать богам жизнь моего отца, чтобы умилостивить их. Именно тогда я увидела его, танцующего среди жарких языков пламени. Сгорбленный, изуродованный и окутанный дымом, мой отец дико приплясывал в самом сердце этой преисподней, выполняя королевское обещание. Даже сейчас, будучи взрослой и понимая, что он просто всунул горящую головню в сухую середину погребального костра, воспоминание о нем, силуэтом вырисовывающиеся на фоне пламени, обжигало сердце.

Прервав свой панегирик, Эдвен прижался к своей арфе, рыдая по королю, которому он так долго служил. Бедивер бросился к нему, помог сесть на скамью у колонны, сам сел на стул арфиста и взял его инструмент.

Тем вечером однорукий рыцарь сложил балладу о моем отце, которым Британия могла гордиться.

До этого я не могла плакать, но к концу вечера меня уже душили невыплаканные слезы, и я молча ушла из зала, презрительно глядя на Маэлгона, желающего проводить меня до моих комнат.

– Надеюсь, госпожа, что ты приедешь погостить ко мне, – сказал мой кузен следующим утром, готовясь отъезжать в Гвинедд и низко кланяясь мне. – Может быть, следующей весной.

Я внимательно смотрела на Маэлгона, пытаясь найти в его словах какой-то скрытый смысл. Что-то встревожило меня в этом приглашении. Каким бы отвратительным человеком он ни казался мне, нам он был нужен как союзник. Поэтому, несмотря на свои дурные предчувствия, я пробормотала неопределенное «может быть» и пожелала ему доброго пути.

С юга приходили отрывочные вести: о том, что Артур собирает огромную, все увеличивающуюся армию. Он объединяет в одно войско всех военачальников, рыцарей, лучников и конных воинов. О Герайнте и Кадоре, спешащих к Силчестеру, их встрече с Уриеном и Агриколой после приезда верховного короля. Основная военная мощь бриттов, сплоченная под флагом с красным драконом движется на защиту Горингского прохода.

Устрашающие рассказы о том, что саксы стекаются к врагу отовсюду. Окта и Аэлль вели свои армии из Кента и Сассекса, присоединяясь к воинам Уилда и вливая свои отряды в войско самозваного короля, который утверждал, что он из их рода. Так называемые завоеватели Седрика под флагами с белыми конскими хвостами оставляют после себя пылающие дома и берут в плен бриттов.

Артур стягивает свои силы в кулак, но хотя стоит лето, он не собирается вступать в бой, не дает людям заслужить воинскую славу и поживиться военной добычей. Вместо этого он заставляет людей в Силчестере копать ямы для хранения припасов, готовясь к зиме. На юге Винчестер взят Седриком – то, что когда-то было британской землей, населенной и бриттами, и саксами, теперь место сосредоточения саксонских войск. На холмах люди из Кента и Сассекса разбили походные лагеря. Никто из малых королей не начинает военных действий друг против друга, но каждый притаился, выжидая, кто первым допустит оплошность.