Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб - Ларина Елена. Страница 15

Долгое время после Антона я откровенно шарахалась от «мужчинистых» мужчин. А слабые и утонченные городские вьюноши были для меня гарантами личной безопасности. Слава много говорил. И мне не надо было напрягаться. Все время проявлял патологическое желание обо мне позаботиться. Правда, как потом выяснилось, только на словах. Он не представлял для меня проблему. Он щебетал, как птица весной. И какое-то время это радовало. Но ведь и весенняя птица, которая каждый день будит тебя своими трелями, может сильно достать!

К совместной жизни мы с этим мальчиком были явно не готовы. Я поторопилась, потому что хотела вывести свой легкий роман из-под бдительного ока шефа. А вывести я его могла только на домашнюю территорию. Но там он не то что затух… Там он просто загнил. В какой-то момент, стоя перед дверью в подъезд, я поняла, что не хочу возвращаться домой, потому что там живет совершенно чужой и ненужный мне человек. И наверняка ждет, когда я приду и сварю ему сосиски.

Взбиваются только тридцатипроцентные сливки. То есть результат можно получить при наличии сколько-нибудь пригодного исходного материала. У Славы был не тот процент жирности. Это когда крутишь, взбиваешь, взбиваешь, уже рука отваливается, а никаких сливок не получается. Ну не тот процент жирности. Именно безрезультатным взбиванием шестипроцентного молока я и занималась со Славой. А чем нам еще было заниматься, когда домой я возвращалась к ночи?

Теперь с работой покончено! Я не буду больше класть свою молодую жизнь на алтарь кинопроизводства.

Моя жизнь принадлежит мне. И я должна распорядиться ею так, чтобы… Ну, в общем, я не оригинальна, увы: «чтобы не было мучительно больно». Для кого-то это пустые слова. А вот мне мучительно больно бывает практически ежедневно.

К тому же – мне не нужны деньги, которые некогда потратить. Слишком долго от решительного шага меня удерживал страх. Ведь больше, чем в кинокомпании «Первого и экспериментального фильма» в качестве переводчика мне не заплатят нигде. Но зачем мне деньги? То, что мне нужно, за деньги не купишь.

Я все еще считаюсь молодым специалистом. Все у меня впереди.

А молодость, кстати, надо успеть использовать. Говорят, после двадцати пяти начнутся первые морщины. Так написано на ночном креме, который мне к Новому году подарила Райка. Нет, у меня их еще нет. Но, как говорил санитар из известного анекдота про морг, ведь мы еще и не доехали. К двадцати пяти обещают.

Да ладно морщины! Я спокойно отношусь к возрасту. Ценности у всех разные. В возрасте меня привлекает мудрость. В свои годы я уж точно мудрее, чем была в девятнадцать. Настолько мудрее, что обратно не вернулась бы ни за что.

В конце концов, можно устроиться дворником, как все интеллигентные люди. Или вахтером, чтобы сидеть и читать книжки. А выходные на это уже не тратить. В выходные – выходить.

А вот сторожа из меня, пожалуй, не получится. Обходить темные помещения «на предмет обнаружения нарушителей порядка» я бы не смогла.

Я боюсь темноты. Потому что прекрасно знаю, что в темноте всегда кто-то есть. Что темнота кишит ими, как муравейник. Теми, к чьей помощи я иногда обращаюсь, раскидывая руны и карты. Ничего в этой жизни не бывает бесплатно. Те, чья помощь давно превратилась во вред, однажды придут ко мне получить долги. Когда это произойдет и как, я стараюсь не думать. «Отмажусь», уйду в монастырь, замолю грехи.

Но рядом с моей кроватью всегда горит свет. Маленький, оранжевый, как восходящее солнце, шар.

Масло щелкало и шипело. Нож ударил по белой скорлупе, и яйцо плюхнулось на сковородку. Забулькало и превратилось в оранжевый шар на заснеженном поле.

В бабушкином окне и на сковородке я видела совершенно одно и то же.

Мне казалось, что бабушкин домик стоит на высоком островке в реке времени. И время его никуда не уносило. Только с последнего моего приезда все в этом доме немного уменьшилось в размерах. Потолок стал ниже. Ступеньки мельче. Буфет приземистей. А бабушка меньше.

Она крепко меня обняла и прижалась. Я гладила ее по покрытой платочком голове, как старшая младшую. Бабушка оказалась мне всего до подмышки. В моих воспоминаниях баба Нюра всегда представала фигурой значительной и большой.

А в остальном – все так же скрипели под бабушкиными ногами затертые половицы. И воздух, который витал вокруг, был таким же – накрахмаленным, отутюженным и головокружительно вкусным.

– Тощая-то какая! На просвет видна! – сокрушенно вздохнула бабушка. – Но ничего, ничего… Я тебя, Гелка, откормлю. В бане напарю. В снегу изваляю. К ночи как новенькая будешь. Нечего свою городскую гарь в следующий год тащить…

По телевизору шла «Ирония судьбы». Все-таки традиция перед Новым годом ходить с друзьями в баню – очень понятная и полезная.

Если бы можно было выложить на полати мозги, вытряхнуть, постучать по ним пихтовым веничком, а потом покатать, как футбольный мяч по снегу, было бы совсем хорошо. Нечто похожее баба Нюра со мной и проделала.

– Все дурное с тебя сниму. Может, кто тебе позавидовал или накричал. В трамвае пихнул, в спину плюнул. Сама не упомнишь, а оно на тебе висьмя висит и силы твои отымает. Тощая ты, тощая… Колосок мой на тонкой ножке…

В бане тускло горела свеча. Пахло березовым веником и новогодней распаренной пихтой.

Бабка кинула черную тряпку на пол. Села на табуретку, поставила перед собой глиняную миску и стеклянный кувшин с водой. Миску у левой ноги. Кувшин у правой. Медленно взяла горсть соли из миски и плавно ссыпала ее в кувшин с водой. Взяла еще. И неторопливой тонкой струйкой потекла соль через пальцы в воду. И зашелестел бабкин мерный шепот.

– Соль солона, вода чиста. Вода колодезна, вода речна. Соль с семи домов собрала, солью сглазы сняла. Как соль моя тает в воде – слово злое тает в воде. Соль соборная – слово оговорное, слово наговорное, сплетня, морока. Солью солю свой порог, слово злое обидчику возвращаю в рот. Слово с языка соль моя нашла, соль сплетню сняла, боль с души ушла.

В глазах потемнело. Свеча померкла. Капля пота проехала по лицу и лениво сорвалась с подбородка. Я наклонилась вперед и увидела, как медленно, словно осколок хрусталя летит она на пол, разбивается вдребезги и в стороны бьют золотистые искры.

Черная тень, заслонившая мне пламя свечи, ринулась прочь, как коршун. Язычок пламени мотнулся в сторону. Все дурное, что понавешала на меня моя сумасшедшая жизнь, сорвалось и унеслось вдаль.

А баба Нюра окатила меня с головы до ног ледяной водой. Дыхание перехватило. И чтобы не задохнуться, пришлось завизжать, как только что родившийся младенец.

… Я встретила Новый год легкая и чистая, как снежинка. Компания состояла из бабы Нюры и моей крестной Клавдии с сыном Серегой. Без пяти двенадцать ввалилась в дом запыхавшаяся тетя Роза из Пскова.

А потом мы с другом детства Серегой полночи катались с обледенелой горы на какой-то облезлой картонке. И не было в моей жизни еще ничего лучше этого!

Моя баба Нюра была особенная. С детства я с неослабевающим интересом пыталась уследить за тем, чем она занимается.

– Девок убери отсюдова, Верка! Пусть к Клавдии бегуть… Нечего им здесь… Пошли, пошли! – Баба Нюра, строго поджав сухонькие губки, строго гнала нас, маленьких, к матери.

Когда к ней приходили, взгляд ее совершенно менялся. Из привычного добро-лукавого становился острым и колючим. И каким-то слегка напуганным, как будто к ней пришли не за помощью, а для того чтобы что-то отобрать. Нюра суровой бывала только тогда, когда чего-то боялась.

Мама хватала нас с Райкой за руки и волокла по коричневой глиняной тропинке к калитке. Я все тянула шею назад и никак не могла понять. Что там такое? Почему нельзя? Но разобрать ничего не могла. Бабушка поворачивалась спиной и уходила, скрываясь за кустом сирени.

А я все смотрела назад. Кто-то чужой пробегал за ней. Но не к дому, а к бане.

Сколько я себя помню, всегда какие-то люди ходили в наш дом. Но это были не гости. Гостей принимали в доме. А тех, непонятных, которых мне никогда не давали рассмотреть, уводили в баню. Они и сами не особенно любили показываться. Шмыгнут за бабкой, и все.