Летний сад - Вересов Дмитрий. Страница 47

– Не с ней, а с мужем ее. Да и было это когда…

– Когда-никогда, а англичанке удалось у вас под носом столько времени бесконтрольно шляться. Душу из Ивлева выньте, но дознайтесь, где хоронилась! Тебе, товарищ внук, с этим делом разбираться. А мы, по-стариковски, – он коротко хохотнул. – Твое словцо на ум пришло! Нам с тобой в бумажках покопаться придется. Где они у тебя?

Полковник поднялся из-за стола и вышел в коридор.

Сановный дед взглядом указал внуку на коньячную бутылку. Тот аккуратно взял за горлышко пузатый сосуд с «Россией», но дед недовольно буркнул. Бывший дипломат оперативно подхватил с приставного столика благородный «Двин» и распечатал бутылку.

– Давай перед началом славного дела по старинному обычаю чарочку пропустим! – отец нации с полупоклоном принял у внука наполненную рюмку и в ожидании приглашенного замер. – Итак, товарищи, впереди у нас много работы, и пусть сопутствуют нам крепкое здоровье и заслуженная удача!

Вдохновленные тостом, все разом, по-солдатски, опрокинули рюмки. Дедушка и внучек, поставив свои рюмки на стол, выжидательно наблюдали за гостем.

В какое-то кратчайшее мгновение он понял, что смутная его тревога была не напрасна, но дальше все в голове спуталось, мысли стали вязкими, словно мозг заменили на густой гороховый кисель, и в отрывочных картинках, пока агонизирующее тело рефлекторно сводило в предсмертных конвульсиях конечности, последним впечатлением полковника в земной жизни стало видение здоровенного узбека, целящегося в него из ручного пулемета системы «Кольт» в далеком тысяча девятьсот тридцать третьем году у кишлака Кюрюкесен…

– Ты вызывай, кого у вас там положено, пусть зачистят. – Дед обошел стол и брезгливо посмотрел на мертвое тело бывшего соратника. – Хороший был мужик, но помягчал с годами. Ладно, внучек, созвонимся и по старшему Маркову в другой раз все решим. – Подхватив дипломат, стоявший подле стула убитого, он еще раз, на несколько прощальных секунд, замер над телом и, тряхнув седой лобастой головой, словно отгоняя некий морок, вышел из комнаты.

Глава 3

Эмоциональная холодность Кирилла Маркова и хитросплетения человеческих судеб

Выписка из клиники Института Бехтерева, где Кириллу пришлось проходить полный курс по оригинальной восстановительной методике лучших в стране специалистов-психиатров, приблизилась незаметно. Оставались лишь три последних дня, отведенные, согласно регламенту клиники, для четкой формулировки оперативного анамнеза, расчетов с библиотекой, а также с ликвидацией прочих задолженностей по выданному при поступлении на курс казенному имуществу.

Попрощавшись с томиками Бунина, Гаршина и Фейхтвангера, пребывая в ожидании окончательного расставания с коричневым байковым халатом и синей бесформенной пижамой, он бродил по залитым солнцем аллейкам бехтеревского садика, и размеренные шаги практически здорового пациента задавали размеренный же ритм его мыслям.

Размышления Кирилла развивались в следующих направлениях: возможно ли возвращение на съемную площадь, поскольку к родителям возвращаться он по-прежнему не хотел; как привести в порядок одежду, целый год пролежавшую в кладовках психиатрических сестер-хозяек и, пожалуй, самый главный вопрос из насущных – чем заниматься и каким образом и где добывать средства к существованию.

Почти годовая зависимость от строгостей больничного режима приучила некогда вольномыслящего юношу к порядку и неспешной последовательности в рассмотрении существующих проблем.

Кирилл вспомнил последний приезд матери. После перевода в Бехтеревку она несколько раз в неделю навещала сына, доставляя всевозможные деликатесы, исправно попадавшие в желудки соседей Кирилла по палате. Это совсем не значило, что Кириллу были неприятны ее визиты. Он просто отвык от домашней еды и стал абсолютно равнодушен к румяным корочкам и дразнящим запахам, испытывая брезгливость при одном только виде доброго куска парного мяса или застывшего желеобразного сока запеченной курицы. Зная, что его равнодушие обидит мать, он терпеливо присутствовал при демонстрации принесенной снеди, односложно нахваливал предыдущие кулинарные дары и, видя, как смущающейся маме хочется поговорить с ним о чем-то серьезном, надолго замолкал, предоставляя ей возможность первой начать разговор на беспокоящую тему.

Отличительная черта его нового восприятия действительности заключалась в том, что он не знал и знать не хотел, о чем же так хочет заговорить с ним мать и столько времени не может решиться. Он всегда был рад ее видеть, но внешне распознать эту его радость было невозможно. Их контакт, или, точнее, контакты, носили в плане эмоциональном и информационном характер односторонний. Мать говорила, спрашивала и часто сама же отвечала на свои вопросы, и было видно, что такое положение вещей ее угнетает, в последнее время даже раздражает, но сын словно не замечал ее состояния.

Кирилл не задавал вопросов, не интересовался отцом и даже про деда с бабушкой спросил только однажды, когда мать привезла ему банку выращенных дедом ягод. В душе молодого человека не было ни жалости к самому себе, ни обиды за грубо прерванную самостоятельную жизнь, ни малейшего намека на скорбь по утраченной любви. Он никого не винил за все произошедшее не потому, что это стало осознанным решением, оформившимся в результате некоего процесса умозаключений, а по простой причине полного своего равнодушия к прошлой жизни и к людям, населявшим ее. Эта ситуация будто бы подразумевала выработку в поведении и сознании Кирилла некоего нового условного рефлекса, который отказывал всему, абсолютно всему, что было раньше, в праве присутствовать в продолжающейся физической жизни юноши.

Прежде улыбчивый обладатель замечательных «девичьих» ямочек на людях прекратил улыбаться вообще, и это «на людях» распространялось на весь внешний мир и его представителей, за исключением лечащего врача – к. м. н. Курилина А. Г. – именно так представляла эскулапа-душеведа табличка на дверях рабочего кабинета.

Анатолий Григорьевич, весельчак и балагур, стал своеобразным толмачом между матерью и сыном и, изменяя своей постоянной привычке тонко подтрунивать над временем, пациентами и собой, без-эмоционально транслировал перед Кириллом материнские опасения, предложения и заботы во время их ежедневных встреч. О многом мать просила по телефону, находя предлог обратиться к добрейшему доктору с очередной просьбой довести до сведения сына что-то невысказанное при личной встрече. Набор этих сообщений не отличался особым разнообразием, и о чем бы в начале ни заходила речь, все это в конечном итоге сводилось к одному – матушка желала примирения между отцом и сыном, супругом и ребенком, а ее заветной мечтой стало возвращение блудного отпрыска в отчий дом.

Ни доктор, ни пациент не заостряли внимания на столь странной манере мамы-Марковой общаться с сыном. Просто сложился своего рода ритуал начала их встреч, в котором Курилов принимал участие из-за широкого трактования знаменитой клятвы Гиппократа, а его подопечный Марков – в силу новообретенной привычки выслушивать абсолютно все, что желает озвучить любая обращающаяся к его вниманию особа. Грустное своеобразие момента заключалось в полном понимании Анатолием Григорьевичем простейшей истины: все, что он так старательно пересказывал Кириллу, родительница могла бы сообщить самостоятельно. И даже напрямую обратиться к его пациенту с просьбой о примирении и возращении. Но…

Апатичная и равнодушная реакция Кирилла на любую просьбу матери была предопределена. То, о чем Маркова-мама лишь интуитивно догадывалась, для него, практика со стажем, было очевидно. Он прекрасно понимал: женщина, находящаяся в трудной ситуации, мать, разлученная со своим ребенком, совершила единственно верный в создавшейся ситуации поступок, прибегнув к его посредничеству. В то же время он с грустью исполнял свою печальную обязанность, поскольку, опять же в силу профессионального опыта, видел в поведении мадам Марковой неблаговидную сочетаемость природного эгоизма и инфантильности в той ее разновидности, что так свойственна женам больших начальников, вынужденным все время пребывать в тени своих мужей.