Вилла в Италии - Эдмондсон Элизабет. Страница 58

— Это мы с отцом. Летний отдых, году в тридцать пятом или тридцать шестом. Я так хорошо это помню! Мать не могла поехать, и мы поехали только вчетвером — отец, Фелисити, я и няня. Это было так чудесно! Я была так счастлива! О! — воскликнула она, поднеся руку ко рту. — Какая волшебница! Как ей удалось завладеть этой фотографией? Вы правы, Марджори, здесь собраны картины нашего счастья. Листайте дальше, Люциус, посмотрим на другие снимки.

На другой морской фотографии была Свифт — долговязая девчонка верхом на ослике.

— Маргит, 1924 год, — сразу определила та. — Вот папа, смеется надо мной, а мама машет в камеру.

— А вот Джордж, — показала Воэн. — Я повсюду узнала бы эти темные глаза. Это ваша мать?

Последовало долгое молчание, пока физик смотрел на фотографию цвета сепии и немного не в фокусе.

— Да, — произнес он наконец. — Снимок был сделан летом, когда мне было лет четырнадцать. Моя мать; эта шляпа с цветами всегда была ее любимой. Я обожал эту шляпу. А человек в сутане — отец Ксавье. Сфотографировано в моей школе.

— В иезуитской школе? — спросил Уайлд.

— Да. Мой отец был католиком и хотел, чтобы меня обучали святые отцы.

— А ваша мать тоже была католичкой? — спросила Марджори.

Снова долгое молчание.

— Нет, она была лютеранкой, как и большинство датчан. — Хельзингер издал странный короткий вздох, а потом заговорил быстро и подробно, в совсем не характерной для него манере: — Мои родители никогда не были женаты. Я незаконнорожденный, бастард. — В его голосе прозвучала бездна горечи. — Моя мать познакомилась с отцом, когда училась в Германии. Они влюбились друг в друга, но папа уже был женат. Как ни печально, там не стоял вопрос о разводе, он был благочестивым католиком. Это было невозможно.

Но не достаточно благочестивым, чтобы избежать адюльтера, гневно подумала Делия, негодуя на то, что мужчина и женщина делают столь бездумно, не понимая, какую боль это может принести их детям.

— Моя мать вернулась в Данию, и я родился там. — Джордж с улыбкой повернулся к Воэн. — Ее семья была во многом, как вы говорите о своем отце, пуританской, строгой в отношении моральных норм. Я думаю, матери пришлось нелегко; родственники хотели, чтобы меня отдали на усыновление или даже отправили в сиротский приют, но она этого не допустила. Отец высылал деньги всегда, а иногда, летом, получалось побыть вместе. — Рассказывая, он листал страницы альбома. — Вот видите, это мы на Женевском озере. Мой отец был прекрасным яхтсменом.

— И очень красивым мужчиной, — заметила Делия, глядя на изображение улыбающегося человека у румпеля яхты. Белый парус полоскался над головой женщины в цветастом платье и юного Джорджа в белых шортах. Подросток сжимал канат, и на лице его застыло торжественно-серьезное выражение.

— А почему вы не улыбаетесь, Джордж?

— Пусть это не вводит вас в заблуждение. Это был счастливый день. Мне приходилось быть серьезным, а не то я в неподходящий момент упустил бы фал. Вот еще снимок, где мы вместе, несколькими годами позже, в Берлине. Дело было прямо перед Рождеством, стояли холода. Отец повел меня в магазин игрушек, чтобы купить рождественский подарок.

— Что он вам подарил? — спросила Марджори. Теперь ученый рассмеялся действительно искренне.

— Поверите ли? Я хотел микроскоп. В магазине игрушек их действительно продавали, но не очень хорошие, только для игры, поэтому отец сразу повел нас в магазин, который торговал приборами для научных исследований, и купил настоящий хороший микроскоп. — Лицо его снова погрустнело. — До сих пор у меня хранится. Вот он, на фотографии, в пакете под мышкой. Видите, как я его любовно к себе прижимаю.

— Ваши родители еще живы?

— Да, мать жива. А отец… погиб во время войны.

— А вот вы в академической мантии и шапочке, — показала Делия, желая отвлечь Хельзингера от воспоминаний, которые, как теперь оказалось, были далеко не такими счастливыми. — Как странно! Разглядывание фотографий из счастливых времен заставляет человека печалиться.

— Печалиться о том, что счастье ушло? — уточнил банкир. — Очень верно. Вы выглядите в этом наряде очень внушительно, Джордж. По какому это случаю?

— Получение докторской степени в Кембридже. Очень счастливый день. А вот моя мать — тоже видите какая счастливая.

— А кто эта молодая женщина рядом с ней? — спросила Марджори.

— Это Мэрилин.

— Мэрилин?

— Моя жена. Мы поженились вскоре после того дня. Вот мы перед бюро, где регистрировали наш брак. Еще один счастливый день.

— Я и не думала, что вы женаты, — выпалила Воэн и тут же прикусила язык — в настоящее время Джордж настолько явно производил впечатление человека одинокого! Что же сталось с этой улыбающейся хорошенькой кудрявой Мэрилин?

— Она умерла во время войны, — словно отвечая на ее вопрос, пояснил Хельзингер, глядя куда-то в пространство и видя там что-то ведомое лишь ему. — Не от бомбы или снаряда. У нее был туберкулез. И конечно, в то время не могло быть и речи о поездке в Швейцарию, где горный воздух мог бы ее исцелить. Английский климат недобр к туберкулезным больным — нет ни солнца, ни сухого воздуха, которые излечивают легкие. И это было еще до изобретения антибиотиков. Так что… она умерла. В двадцать три года.

Джордж выпрямился.

— Эта Беатриче Маласпина нас дурачит. Я, как и Марджори, совершенно не понимаю, каким образом она завладела этими фотографиями. Марджори, а вот вы, в брюках. Как можете вы выглядеть такой жизнерадостной при такой тяжелой работе?

— Вкалываю ради победы. Это было в сорок втором году. Я всегда счастлива, когда копаюсь в земле. Вы можете спросить, как человек мог быть счастлив в такие мрачные времена, но — да, тогда я была счастлива. Да, уставала на тяжелой работе — водила «скорую помощь» и откапывала пострадавших — и жизнь была такой трудной. Вы все это помните, Джордж. Но я дружила, любила, мне тогда хорошо писалось, когда удавалось выкроить драгоценные минуты, чтобы посидеть за пишущей машинкой.

— А вот еще одно ваше фото, — улыбнулась Делия. Люциус засмеялся.

— Не знаю, кто выглядит более испуганным — вы или лошадь.

На фотографии Марджори сидела верхом на разукрашенной лошади, которую какая-то женщина держала под уздцы и улыбалась Марджори.

— Это Полли. Девушка, не лошадь. Коня звали Дженкинс, уж не знаю почему. Поли была моей школьной подругой, которая убежала из дому и поступила в цирк. Лошадей просто обожала. Где-то она сейчас, хотелось бы знать? До войны я ходила им помогать. Цирковой народ чувствительный, закрытый, обособленный, но уж если признает тебя, то очень добрый. Она вышла за воздушного гимнаста и уехала в Америку. — Марджори повернулась к Люциусу, лицо ее светилось радостью воспоминаний. — Может, вы видели их, когда в юности ходили в цирк?

— Может, и видел. Я любил выступления воздушных гимнастов. А это очень официальное фото, Марджори. Вы на нем счастливы?

— Да, потому что снимок был сделан для газет, когда вышла третья книжка — она стала моим первым бестселлером. А эта группа фотографий сделана в Клубе детективов. Как же Беатриче ухитрилась ими обзавестись? Ведь все, что происходит в этом клубе, не предназначено для общего доступа. Вот Дороти Сэйерс, а это Марджери Аллингхэм.

— А тот человек с обширным животом, должно быть, Гилберт Кийт Честертон, — догадался Люциус. — А кто тот парень с усами?

— Джон Кризи. Мы так хорошо проводили время все вместе на клубных обедах.

— Этот клуб до сих пор действует? — спросила Воэн.

— О да. Это особый институт.

— А вы все еще туда входите?

— Если вас приняли, вы являетесь пожизненным членом. Только я уже давно там не была. Не очень-то хочется бывать среди собратьев-писателей, когда они по-прежнему продолжают публиковаться, а ты за последние пять лет не написала ни строчки.

— А это кто? — спросил Уайлд, кивая на странный снимок. Сосредоточенно уставившись в объектив фотокамеры, Марджори фотографировала другую женщину, а та выглядывала из-за разукрашенной ширмы с дерзким и фривольным выражением лица, выставив стройную ножку в сетчатом чулке и красной атласной тапочке.