Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры - Эрлер Ольга. Страница 76

— Конечно же, надо, я одна из вас! — воскликнула Таис с чувством, придвинулась к нему, обняла, желая принять на себя часть тяжести, лежащей на его плечах. — Ты устал, мой бедный. Но ведь это когда-то кончится, как страшный сон?.. — спросила она со слабой надеждой.

— Может быть, а, может, кончится раз и навсегда.

— Все будет снова так, как раньше! — убежденным от страха голосом сказала Таис и с мольбой заглянула в его глаза.

— Ты думаешь, все будет так, как было?.. Будет, как было? — медленно проговорил он. — Так бывает? — Леонид посмотрел на нее так, как ему нельзя было смотреть. — Мне пора, пора уже давно… — Он решительно встал и закинул за плечи края своего военного плаща.

— Нет, — вскрикнула Таис, — я не хочу, чтобы ты вот так ушел! — Из ее глаз брызнули слезы, и она упала ему на грудь.

— Ну-ну, еще не хватало, чтобы ты плакала обо мне. — Он гладил ее по волосам, потом поднял ее лицо и, рассматривая ее нежные черты, улыбнулся через силу: — Поцелуй меня на прощание.

Таис поцеловала его с такой готовностью и страстью, как будто пыталась вдохнуть в него надежду, жизнь и будущее. Что-то глубоко внутри нее, там, где душа еще слита с телом, подсказывало ей, что это их последнее прощанье.

В последующие дни она много думала и молилась о Леониде, пытаясь мольбами задобрить судьбу и отвести подозрение, да только все оказалось напрасно и поздно. Ах, эти страшные слова — «слишком поздно»… Его судьба была решена где-то в другом месте и кем-то другим.

Спустя несколько дней Таис со своей единственной служанкой стирала на заросшем ивами плоском песчаном берегу, когда увидела на бархане растерянную, испуганную Геро. Она крикнула издалека срывающимся на рыдания, не своим голосом: «Таис… письмо… Леонид…»

— Что?.. — Таис выпрямилась, выпустила из рук платье, которое тут же подхватило течение и унесло прочь.

— Леонид погиб, убит, мертв!..

У Таис остановилось дыхание и потемнело в глазах. Вот оно, проклятое предчувствие, вот она, та печать на его лице, печать смерти. Она рухнула на берег, билась головой о землю, рвала руками жалкую растительность и кричала, выла страшным голосом: «Нет, нет, нет. Мой милый Леонид, мой бесценный друг, по-че-му!!! О, Афина, почему он, ведь он такой хороший, ведь без него не может ничего быть, он же мой лучший дру-у-у-г!..» Группа местных женщин, стиравших в стороне, смотрела на двух убивающихся в своем непонятном горе ненавистных «яванок», и на их скрытных лицах с непроницаемыми черными глазами отразилось что-то, похожее на невольное сочувствие.

Особенно мучило Таис то, что она не смогла ничего упредить, хотя чувствовала недоброе! (Почему недобрые предчувствия всегда сбываются?) Что надо было сделать — лечь костьми, не пустить? Сказать о своих предчувствиях? Кажется, они были у него самого, он сам все знал, потому и был таким… Каким? Потерянным, безнадежным. Ах, как же так, почему? Ведь он же был сама доброта. Ведь таких людей на земле, — порядочных, мудрых, жизнелюбивых — раз-два — и все. Как дико все это, какая нелепость, какая гадость, какая жестокая несправедливость! Почему безжалостная судьба предала его «навек усыпляющей смерти»? Почему его, а не какого-то подлого, злого, гадкого человека?

Никогда больше не увидит он солнечного света, не переживет весеннего цветения, не пошутит, не осветит мир своими смеющимися глазами. Она оказалась плохой подругой — не смогла его спасти, как он когда-то спас ее… Скольким, если разобраться, была она ему обязана! Всем. Своей жизнью, счастьем, Александром. Как жалела она сейчас, когда ничего нельзя было вернуть, что так мало дарила ему радости, внимания, дружеского участия, любви. Вот так все может оборваться в один миг… Слепая старуха Атропос-«неотвратимая» перережет нить твоей жизни — безотвратно и безжалостно. И это все. Такой была моя прекрасная жизнь. Все.

— Как он умер? — пытала Таис Марсия, который был с ним.

— Героем, с улыбкой на лице, как подобает эллину.

— Как…

— Ударом копья… в грудь, — продолжил тот и отвел глаза.

— Они его мучили, эти головорезы!

— Он умер быстро, я клянусь тебе, — и вздрогнул всем телом, как конь, вспомнив изуродованное до неузнаваемости тело Леонида.

Таис обняла Марсия, как родного, как Леонида, вместо Леонида, которого она уже никогда не сможет обнять. Сердце ныло, как будто в нем еще торчало копье, предназначенное Леониду. Таис вспомнила слова Александра «Я люблю моих „орлов“, и каждая смерть — мне нож в сердце» и только сейчас поняла, что это значит и как это невыносимо больно. Каждый раз, теряя близких, ты умираешь сам.

Таис передали письмо Леонида. «Таис в случае моей смерти». Она подавила рыдание, и начала читать: «Помнишь, ты сказала когда-то, что раньше ты могла любить всех, а теперь нет?» Конечно, она помнила тот разговор, как если бы он произошел вчера. «Мне стыдно и жалко, — делилась она с ним, — мне бы хотелось своей любовью уметь делать счастливыми всех. Как раньше, когда я любила все — жизнь — не что-то конкретное, а все подряд». А он ответил: «Это то, что ты обычно называешь — вас много, а я одна?» Так он все переводил в шутку. Вечно ее смешил, мог развеселить вмиг, одним своим присутствием. Таис продолжила чтение. Буквы расплывались, зато из небытия возникал его голос: «Я думаю, ты по-прежнему продолжаешь любить всех, весь белый свет, жизнь, всех приятных тебе людей. Просто в твоей жизни есть еще один мир, который затмевает все остальное. Но это очень хорошо. Очень. Будь счастлива бесконечно и вечно. Я всегда чувствовал твою любовь и считаю огромным счастьем и незаслуженным везением знать тебя. Поверь, тебе не в чем себя упрекать. Я есть счастливейший из смертных (сейчас, когда ты это читаешь, правильнее сказать „был“). И после смерти попаду на Елисейские поля, „где пробегают светло беспечальные дни человека“, потому что жил праведником. Вот, моя милая, как хорошо уметь устраиваться в жизни. А любовь? Ты научила меня ей! Когда любить означает не желать любимую, а желать ей счастья. Спасибо. И еще одно: не вспоминай обо мне с печалью, тогда уж лучше забудь совсем».

Таис слабо улыбнулась сквозь слезы. Какой добрый, светлый человек. Ах, Леонид, как же осиротела без тебя земля.

Таис в своей печали невольно искала встреч с природой, которая раньше всегда поддерживала ее. Здесь же Таис не могла отлучиться от лагеря дальше сторожевых постов, не могла ускакать в пески, да и не хотела. Насколько она любила пустыню в Египте, настолько ненавидела здешнюю. Хотя, чем виновата природа?

Солончаки издалека казались островками нерастаявшего снега. От широкого, с едва видимыми берегами Политимета отходили многочисленные каналы-арыки, густо поросшие камышом. Вся земля была «выписана» в одной цветовой гамме — унылость серожелтого камыша дополняла серость воды и желтизна песка. Довольно скучная палитра. За линией камыша до самого горизонта простиралась мертвая пустыня. Не зря существовала у местных жителей поговорка: «Где кончается вода — кончается земля». Было холодно. Небо, все в серых бороздах, походило на вспаханное поле. Таис обернулась и присмотрелась: к воротам лагеря, оставляя за собой пыльный след, приближался небольшой отряд всадников. По розоватым плащам и фригийским шлемам Таис узнала «бегунов»-разведчиков и невольно пересчитала их. Все вернулись, слава богам. Устали, бедные, сейчас повалятся спать, не раздеваясь.

Таис оглянулась на поселение, нашла взглядом свое жилище — глинобитный серо-желтый, как все в этом мире, домик, окруженный полузавалившейся камышевой оградой. Такой же, как все остальные дома в пригороде Мараканда, рядом с которым был разбит македонский лагерь. Большой город с кривыми узкими улочками, с громоздившимися ступенями крышами, глухими стенами, скрывавшими всякую жизнь, неприветливо и враждебно глядел издалека. Смеркалось, кое-где начали подвывать спутники ночи шакалы. Поднялся ветер. Таис знала, как быстро он может перейти в неприятную песчаную бурю, и повернула обратно.

Дома ее ждал паж с запиской от Александра: