Битки на пасху - Чаплин Сид. Страница 3

– Пришел тебя проверить, – сказал Паффер, не сводя глаз с монеты.

– Ага, ты очень беспокоился, когда они меня отделывали, – сказал я. – Нечего меня проверять, обойдусь.

Я еще собрался с силами и добавил:

– Вали отсюда.

Он отошел и обернулся. Смертоносно пахли майские цветы.

– Если честно, они меня обобрали. Вчистую. Ты меня прости, Дэнни.

– Бог простит, – сказал я, подобрал трехпенсовик и швырнул в его сторону. И пошел прочь. Я оглянулся: бог мне свидетель, Паффер ползал на коленях, словно слепой, отыскивая в темноте подачку, поломавшую нашу дружбу. Не знаю, почему я пошел к Бишоптонской дороге. Одно было ясно: домой я не хотел.

Лавки закрылись, в кино идти поздно, рыночная площадь была замусорена после дневного базара. Я брел, отшвыривая ногами клочки оберточной бумаги, стружку, огрызки. Какой-то парень корчился около стенки, и в свете газового фонаря я увидел, что его белое лицо искажено болью. Я еще раз оглянулся: он плашмя лежал на земле, неловко вывернув руку вбок, прямо в свою блевотину. Вдруг я услышал пение. Пели у подножия всадника, поставленного перед ратушей, и пели от души, звонко и радостно.

Я прошел через маленькое кольцо зевак. В центре, на ступеньках памятника, стояли в ряд певцы. Высокий старик с крючковатым носом играл на аккордеоне. У него были мертвые глаза, я понял, что он слепой, но играл он весело, и лицо у него было живое, улыбчивое. И какой-то парень пел и плясал перед памятником, словно царь Давид перед господом. Гимн кончился, и слепому аккордеонисту помогли взойти на верхнюю ступеньку.

– Меня зовут Джон Дейвис, – объявил он и выставил вперед дрожащий костлявый палец. – Может, слышал кто? Знает это имя? Я служил дьяволу. Терся на бегах, искал легких денег. За кружку пива играл в пивных. Я по уши сидел в грехе. И вот раз ночью я взошел по каким-то ступенькам и оказался среди братьев. И мне было откровение, оно вошло мне в душу. Джон Дейвис затрепетал. Поскорее скатился по тем ступенькам вниз. Еле добежал до ближайшей пивной, чтобы на дне кружки утопить, что он слышал. А что он слышал? А? От чего он убегал? Что завладело его душой и переменило жизнь беглеца? Это был Иисус Христос, за мои грехи распятый на кресте. Он взял на себя все мои грехи. Его положили в пещеру на горе. Облекли в саван. Его оплакивали как мертвого. А потом? После третьего дня они прибежали, говоря: Христос воскрес! Господь опять с нами! Вы, насмотревшиеся грешных картин, вы, оторвавшиеся от карт и обмана, вы, явившиеся из питейных домов, – все внемлите! Христос воскрес. Он воскрес во мраке загаженной души старика. Он коснулся слепого и грешного. Он принес всем радость, которая являет нам себя на пасху. Слава господу! Христос воистину воскрес. Аминь.

Он, дрожа, спускался по ступенькам, опираясь на руку парня, что плясал перед памятником. Он проходил совсем близко от меня и, повернув лицо в мою сторону, вдруг опустил мне на плечо свою руку – словно голубь сел.

– Храни тебя бог, – сказал он.

Я вырвался, пробуравил толпу и понесся в самую темень. Когда в хлеву меня мяла в своих лапах Лил – это было ужасно, но куда хуже прикосновение этого слепца, трепетное и невесомое. Его пальцы прошили меня до самой души, словно пятистрелая молния. Я летел, не разбирая дороги, а ветер доносил их пение, ему вторили мое грохотавшее сердце и сиплое, сбившееся дыхание, и я бежал, пока совсем не выдохся, и оказалось, что прибежал я опять на ферму.

Я затаился в поле. Забубнили голоса, кто-то заорал пьяную песню. Люди расходились. Один за другим гасли желтые огни. Осталось гореть одно окно. Что-то подсказало мне: это ее окно. Я прокрался в сад. За мной, будь она проклята, заверещала старая калитка. Опушенные цветами ветки стояли над головой, как облака. Заорав, метнулся в сторону желтый кот. Потом что-то шевельнулось в саду. Ко мне плыло лицо, голос шепнул: «Дэнни», и я понял, что это Дженни.

– А-а, это ты, – сказал я и повернулся уходить. Она взяла меня за руку и удержала.

– Дэнни, – сказала она, – не уходи. Прости, что так вышло, но я не могла иначе. Она бы меня до смерти избила. В прошлый раз я ходила с синяками несколько месяцев.

– В прошлый раз! – сказал я с упреком.

– А ничего не было, – сказала она. – Мы просто разговаривали. С тобой было совсем другое. У меня не было выхода.

– Хорошая слава пойдет про меня, – сказал я. – Завтра весь поселок будет знать. За всю жизнь не отмоешься.

– Бедняжка, – шепнула она. – Нашел чего бояться!

Она была слишком близко, чтобы сердиться на нее. Мы опустились на упругую траву и сквозь цветочное кружево смотрели на луну, пока ее не скрыла туча, и в этот раз нам не помешали. После того вечера я ни разу не был на ферме и больше не видел Дженни. Но я помню, как утром возвращался домой, отгулявший свою пасху, один-одинешенек под надзором звезд. Я не мог понять, откуда такое сиротство и почему на душе тоска. Уже подойдя к нашей двери, я глянул вверх, увидел размашистую россыпь Млечного Пути на небесном куполе и в приступе ярости и отчаяния понял свою беду.

Я уже не был одно целое с миром. Что-то треснуло, развалилась моя скорлупа. Все это случилось в один день, и я не знал, кого винить. Случилось – и все. Побили битчика, и на том с битками было покончено.