Ароматы - Кингсли (Кингслей) Джоанна. Страница 16

Но он знал, что она ощущает потерю. И он тоже — не потерю ребенка, а потерю жизнерадостности Анны. С конца 1942 года, когда она переехала к нему в Париж, ее живой нрав как-то потускнел, и очень редко ее взгляд, устремленный на Армана, сиял прежней ликующей радостью. Ее весна отшумела, и Арман винил в этом себя. Он сорвал дикую розу, без которой не мог жить, и она поблекла.

Анна видела тревогу Армана и старалась отвлечь его. Она приглашала гостей, выезжала с Арманом в оперу и драматический театр, отправляла Жоржа из дома на воскресенье, и они наслаждались, непринужденно разгуливая весь день по пустой квартире в пижамах, завтракая и обедая в постели. Не сказав Арману, Анна в сентябре перестала принимать контрацептивы и в марте 1944 года снова забеременела. Она переждала тот срок, когда потеряла первого ребенка, и только тогда сказала Арману, что будет рожать в октябре.

Он был в восторге и заявил, что будет сидеть дома и заботиться об Анне.

— Чепуха. Я бы себя чувствовала нелепо. И что тогда будет с твоим делом? Дети рождаются постоянно, но никто из-за этого не закрывает магазинов.

— Мерсье заменит меня на фабрике, а в магазин-салон я найму кого-нибудь…

— И потеряешь покупательниц. Они ходят ради твоих прекрасных глаз, мой зайчик, а не ради твоих прекрасных духов. Но мы заговорились. Тебе сегодня надо быть на фабрике, и ты уже опоздал.

Он взял с подноса чашку и выпил глоток холодного кофе.

— Мы назовем его Клод. Это имя моего прадедушки.

— Кого?

— Его. — Арман погладил плоский живот Анны.

— А если это девочка?

— Невозможно! — Он подумал и сказал вопросительно: — Клодина?

— Твои идеи ужасны. Иди же на работу.

Арман, как всегда, ехал на фабрику в метро, улыбаясь своим мыслям.

На фабрике был очередной прорыв. Хронический кризис производства был неминуем. Несмотря на то что немцы всегда предоставляли фирме «Жолонэй» приоритет, фабрика постоянно простаивала из-за дефицита сырья. Сегодня недоставало бергамота — сырья для фруктовой ноты в составе духов «Грация», воплотивших, по мысли Армана, лето ожидания им Анны, воспоминание о Грасе, об ароматах маленького сада, где они обедали, о начале их любви. Арману казалось, что в духах «Грация» он уловил лишь слабый отзвук ароматов лета своей любви, но пробная партия имела успех на выставке-продаже, и фабрика получила заказы.

Мерсье сообщил Арману, что заказанная партия бергамота так и не поступила: — Сегодня 6 июня. Срок прошел уже две недели назад.

— Я подумаю, что можно предпринять, — сказал Арман, проходя в свою контору. — А что, если заказанный груз не придет? — Он сел за письменный стол и уставился на свои руки, словно именно там мог найти ответ.

На фабрике послышался шум. Арман встал из-за стола, чтобы выяснить в чем дело, и на пороге столкнулся с Мерсье. «Может быть, привезли бергамот», — подумал он, глядя на сияющее лицо своего помощника.

— Они высадились! Союзники высадились в Нормандии!

Отовсюду бежали рабочие, повторяли друг другу известие, обменивались рукопожатиями, поздравляли друг друга. Вдруг они замолчали, и высокий голос запел «Марсельезу».

— Заканчивайте на сегодня работу! — объявил Арман. — Празднуйте дома со своими женами.

Когда он выходил с фабрики, сердце его сжималось от страха.

Уже несколько месяцев он получал предупреждения и письма с угрозами. «Коллаборационист, твои дни сочтены!» Сообщали, что его имя занесено в списки пособников немцев, составленные французским Сопротивлением. «Там видно будет, как мы накажем предателя». В остальных письмах были бранные слова и пожелания собачьей смерти.

Он сжигал их, не показывая Анне. Она знала, что он работает на немцев, но считала, что он поступает правильно, сохраняя любимое дело и обеспечивая работой сотни французов. Она была уверена, что он всей душой предан своему делу, и ликвидация «Парфюмерии Жолонэй» была бы для него тяжелейшим ударом. Но она уже догадалась о письмах, и они начали обсуждать, не следует ли им покинуть Париж для безопасности ребенка. Пока такие разговоры не приводили к немедленному решению.

— Это пишут полоумные, — заявлял Арман.

— Безумцы опасны, — возражала она, но заканчивала со смешком: — Не будем мы от них удирать, пока я не закончу вязать покрывальце.

Анна начала вязать кружевное покрывало на детское одеяло; раньше она никогда не вязала, и дело двигалось очень медленно.

Когда 6 июня он вернулся с фабрики, Анна стояла у дверей, ожидая его; она кинулась ему на шею с криком: — Уедем, Арман, не то будет поздно!

Он повел ее в гостиную и налил две рюмки коньяку. — Если мы сбежим именно сейчас, — сказал он медленно, обдумывая свою мысль, — то все уверятся, что у меня есть проступки, которые я хочу скрыть.

Она глотнула коньяк и возразила: — После войны выяснится, кто прав, а кто виноват. Но каждый будет твердить, что он был прав с самого начала. — Она посмотрела на него умным, проницательным взглядом. — И «правота» будет зависеть от того, кто выйдет победителем в этой дерьмовой свалке.

— Милая моя Анна, я втянул тебя в скверную историю.

— Да, ты. И я благодарю за это Бога.

— Ты ангел! Но как же ты решишь? Уедем мы из Парижа?

Вместо ответа она принялась за свое вязанье: покрывальце было еще чуть больше ладони.

В августе она кончила вязать покрывало. Угрожающие письма по-прежнему приходили, но Анна научилась их различать и уничтожала до прихода Армана. Фабрика закрылась на сезонный перерыв. Арман проводил некоторое время в лаборатории, но больше сидел дома с женой. Они никого не принимали, никуда не выходили. У Анны отекали ноги, ее тошнило. «Никогда не думала, что бэби доставляет столько хлопот! Хуже, чем болеть гриппом, — жаловалась она шутливо. — И еще эта жара — скорей бы лето кончилось!»

К концу лета союзники вошли в Париж. Парижане радостно приветствовали французские и американские войска. Они танцевали на улицах, целовали солдат и офицеров, на каждой улице звучала «Марсельеза». Над городом витало антинемецкое настроение; звучали лозунги: «Да здравствует Франция!», «Смерть предателям!», «Долой бошей!», «Франция освободилась», «Франция навеки свободна!»

Анна и Арман, не выходя из дома, слушали радио, в их душах боролись радость и страх.

Они рано легли, но оба не могли заснуть.

— Наш ребенок родится в свободной Франции, — прошептала Анна. Голос был счастливый.

Они легли рано, но никак не могли заснуть. Когда он утром проснулся, Анны не было рядом.

Анна шла очень медленно — болели опухшие ноги. В голове носились видения страшных снов. Всю ночь ей снилось, что она, заливаясь кровью, рожает двухголового одноглазого урода. Она просыпалась в поту с бешено бьющимся сердцем, снова засыпала и снова видела тот же сон. Когда на небе заалела заря, она вздохнула с облегчением и выбралась из кровати.

Чтобы избавиться от ночного наваждения, Анна решила выйти на улицу. Прохладный утренний воздух освежил ее, кошмарные образы исчезли из сознания. Первый раз за много дней ей захотелось есть, и она решила пойти в булочную за свежими рогаликами и сделать сюрприз Арману. Сколько времени Анна не ходила одна по пустынным тихим улицам! Давным-давно, во времена Зазу, но тогда она жила в другой эре. Сейчас она медленно брела вдоль серых зданий, силуэты которых вырисовывались на оранжево-розовом небе, и шпиль аббатства Сен-Жермен-де-Пре величаво возвышался над ними. Прохожих было очень мало — мужчины с газетой под мышкой и с сигаретой в уголке рта. Серый воздух был пронизан солнечными лучами теплого персикового цвета, и Анна неожиданно ощутила, что этот чудесный город принадлежит ей.

До родов осталось семь недель. Она хотела вообразить себе, как выглядит маленький человечек: свернулся в ее утробе в клубок на толстой привязи пуповины. Почему-то ей представилось, что он похож на маленького сморщенного старичка. Каким он выйдет на свет — здоровым, розовеньким? Или слепым, скрюченным, умственно неполноценным? Эти мысли мучали ее уже целый месяц. «Пожалуйста, — взмолилась она, глядя на купол аббатства Сен-Жермен-де-Пре, — не допусти такой беды».