Заклинатель - Эванс Николас. Страница 96

Они опять и опять любили друг друга – пока солнце, обойдя дом, вновь не остановилось на них, узнав старых знакомцев. И тогда, лежа в объятиях Тома, Энни сказала ему, о чем мечтает: снова очутиться в горах – в том месте, где они впервые поцеловались и где теперь могли быть совсем одни, и судьями им пусть будут горы и небеса.

Они перебрались через речку незадолго до полудня.

Пока Том седлал коней и укладывал на вьючную лошадь походный багаж, Энни отправилась на машине в речной домик – переодеться и взять кое-что из вещей. Оба брали с собой еду. Кроме того, хотя Энни ничего не говорила, а Том ни о чем не спрашивал, было ясно, что ей нужно позвонить мужу в Нью-Йорк и сочинить правдоподобный предлог для отсутствия. Тому нечто подобное надо придумать для Смоки, который был несколько огорошен постоянными изменениями планов Тома.

– Так ты решил проведать скот?

– Да.

– Один или…

– Со мной поедет Энни.

– Ага. Ясно. – Воцарилось молчание, и Том понял, что Смоки уж что-то сообразил.

– Прошу тебя, Смоки, никому ни слова.

– Конечно, Том. Обещаю – могила.

Смоки сказал, что приглядит за лошадьми. Том знал, что во всем может положиться на него.

Перед отъездом Том пошел к загонам и выпустил Пилигрима пастись с молодняком – этих коней он недавно стал приучать к узде. Обычно Пилигрим сразу несся прочь, но сегодня, стоя у ворот, провожал Тома взглядом, пока тот не дошел до того места, где оставил оседланных лошадей.

Том отправлялся в горы на той же чалой с рыжиной кобылке, что и в прошлый раз. Сев в седло и взяв за поводья Римрока, он двинулся к речному домику. Оглянувшись, Том с удивлением обнаружил, что Пилигрим все так же стоит у ворот и смотрит ему вслед: словно почувствовал, что в их жизни произошла перемена.

Энни спустилась к нему на тропу почти сразу же.

Трава на лугу за переправой стала за это время сочной и высокой: скоро сенокос. Ноги лошадей путались в высокой траве. В тишине слышалось только поскрипывание седел.

Том и Энни долго молчали, но молчание это было легким. Энни уже многое знала об этой земле, об этих травах и цветах. Но, возможно, она молчала не потому, что знала теперь все названия, а просто они перестали иметь для нее значение. Ведь важны не названия вещей, а их сущность.

Когда солнце стало сильно припекать, они остановились у того же водоема, что и прежде, напоили лошадей и сами немного перекусили – тем, что захватила с собой Энни, – хрустящими хлебцами, сыром и апельсинами. Энни очистила свой апельсин с одного раза, не отрывая ножа и превратив кожуру в одну извивающуюся змейку, и очень смеялась, когда Тому не удалось это повторить.

Они пересекли плоскогорье, где цветы начинали увядать, и теперь уже вдвоем поднялись на вершину горы. На этот раз оленей там не было, зато они увидели вдали, примерно в полумиле, несколько мустангов. Том шепнул Энни, чтобы она остановилась. Мустанги стояли против ветра и не чуяли всадников. Это было семейство из семи кобыл, пятеро – с жеребятами. С ними паслись два жеребца, еще слишком молодых, чтобы отделиться от родичей. Главу семьи – огромного мустанга – Том раньше не видел.

– Какой красавец! – восхитилась Энни.

Жеребец был действительно великолепен. С мощной грудью, замечательной осанкой, крепко сбитый – весил он не меньше тысячи фунтов. А шкура – белая как снег! Отец семейства был занят важным делом – отгонял надоедливого приставалу: гнедой жеребец заигрывал с кобылами.

– В это время года страсти накаляются, – тихо произнес Том. – Ничего не поделаешь – брачный сезон, и этот молодой симпатяга тоже хочет завести подружку. Он еще долго будет преследовать эту семью – возможно, даже с дружками, такими же одинокими воздыхателями. – Том огляделся. – А вот и они. – Он махнул рукой в их сторону: примерно в полумиле от семейства белого мустанга паслось еще с десяток жеребцов. – У нас их называют «холостяцкой компашкой». Они проводят время, как все прочие молодые люди, – пьянствуют, выхваляются друг перед другом, вырезают на деревьях свои имена, а потом вырастают и отбивают жен у других парней, что постарше.

– Понятно. – По насмешливому тону Том понял, что Энни увидела в его словах некий подтекст. Она искоса взглянула на него, но он не ответил на ее взгляд. Том и так прекрасно представлял, как подрагивают сейчас уголки ее рта, и ему было приятно, что он уже знает эту ее гримаску.

– Да, отбивают. – Том не сводил глаз с мустангов.

Жеребцы сошлись нос к носу, за противостоянием с интересом следили кобылы, жеребята и друзья осмелевшего жеребца. Внезапно самцы взорвались яростью – замотали головами, издав истошное ржание. Обычно на этом этапе более слабый отступал, но гнедой не сдавался. Встав на дыбы, он продолжал ржать, белый тоже вздыбился, пытаясь сразить противника копытами. Даже на расстоянии было видно, как сверкают в оскале зубы. Слышались удары копыт. Через несколько секунд схватка закончилась – гнедой с позором бежал. Белый жеребец проводил его взглядом, а затем, оглянувшись на Тома и Энни с победным видом, поспешил увести семейство.

Снова почувствовав на себе взгляд Энни, улыбнулся ей и пожал плечами.

– Кому-то повезло, а кому-то – нет.

– А тот, другой, еще вернется?

– Обязательно. Поднакачает мышцы в гимнастическом зале и вернется.

Они развели костер у речушки, недалеко от того места, где впервые поцеловались. Пекли, как в прошлый раз, картофель в золе и, пока он доходил, стали устраивать себе ложе, положив рядышком свои постельные мешки, а в изголовье приспособив седла. С другого берега за ними с любопытством наблюдали коровы.

Поджарили на закопченной сковородке яичницу с колбасой (Энни диву давалась, что яйца остались целы, не разбились). Хлебом они подобрали с тарелок растекшиеся темные желтки, потом съели дымящийся картофель. Помыв в речке миски, они разложили их на траве – сохнуть. Потом разделись и при свете костра любили друг друга под небом, затянутым облаками.

В их соитии была какая-то благоговейная торжественность, словно они совершали ритуал. Обеты, данные здесь, священны, подумала Энни…