И нет любви иной… (Путеводная звезда) - Туманова Анастасия. Страница 19
– Иринка, рехнулась?!
– Гришка, живой? Целый?! Чяялэ, он же его голыми руками схватил! Парень, сей же минут руки покажь!
– Иринка, чего разлеглась, вставай, дурища! Чуть не обварилась!
– Подождите… Она, кажись, не в себе… Иринка! Иринка! Иринка, открой глаза! Эй, ты что? Вставай!
– А ну пошли все вон, бестолковые! Что пристали к бабе? Она же, кажись, опять не порожняя…
– Ох ты… А с виду незаметно…
– Тащите её за печь, пусть полежит… Гришка, пошёл вон!
Последнее приказание исходило от тётки Вари, и Гришка был вынужден повиноваться.
Только в сенях он почувствовал, как сильно жжёт ладони, подошёл к сырой бочке с водой и, подняв разбухшую крышку, запустил в холодную воду обе руки. Ничего. Не страшно. Шкура слезет, только и всего, и даже играть он сможет. Слава богу, вовремя вскочил, вовремя поймал этот чугун растреклятый… Гришка передёрнул плечами, вспомнив посеревшее Иринкино лицо и кренящийся набок котёл. И чего, глупая, схватилась за него, ежели в тяжести?
– В тяжести… – зачем-то выговорил он вслух, внезапно осознавая смысл сказанного. Так вот что. Опять тяжёлая она. Четвёртым уже. От этого Федьки-губошлёпа, чтоб у него все кони передохли… Задохнувшись, Гришка представил себе, как чёртов Федька с его губищами в пол-лица опрокидывает Иринку на постель, как по-хозяйски расстёгивает её блузку, трогает волосы, шею, грудь… и выругался сквозь зубы от накатившей ненависти. Видит бог, зарезал бы этого жеребца… если б польза была. Что толку оставлять Иринку вдовой, ведь Картошки даже вдовую не отпустят её, станут держать при себе до старости, до смерти…
– Что ты, Гриша? Больно очень?
Он вздрогнул и поднял глаза. Поморщился: рядом с ним, держась за край бочки, стояла жена.
– Ничего, – буркнул он, вынимая руки из воды и вытирая саднящие ладони о штаны. Но Анютка не унималась:
– Дай-ка я посмотрю. Ох ты, господи, ну надо же было так… И что этой Иринке в голову только взбрело, такой чугун надо втроём поднимать, а она… Вот всегда блажная была, а замуж вышла – совсем одурела!
– Помолчи.
– Мне молчать?! – взвилась она. – Эта курица мне мужа чуть не обварила, и мне молчать? Пойдём, Гриша, я тебе руки маслом лампадным смажу, завтра и следа не будет!
Анютка уже схватила его за рукав и сделала шаг к лестнице, но Гришка с силой вырвал руку.
– Да шла бы ты, зараза… Осточертела!
Анютка выпустила его рукав. Мельком Гришка увидел её лицо – изумлённое, растерянное. Отвернувшись, он быстро вышел из сеней.
К вечеру веселье в доме поулеглось. Усталые и хмельные цыгане, рассевшись за столы вдоль стен, вели неспешные разговоры, молодёжь ещё пела и плясала, но уже не так, как днём, поспокойнее, потише. Кое-кто даже потихоньку отправился спать наверх, кто-то из гостей распрощался и уехал. На кухне цыганки грели самовар, на столах появились пряники, баранки и конфеты, а также излюбленная пожилыми цыганками вишнёвая наливка. Варька пришла из кухни, сняв испачканный и залитый маслом фартук и оставшись в бархатной тёмно-синей душегрейке и длинной таборной юбке. Чёрный платок сполз назад, и густые, без седины, вьющиеся пряди волос выбились на лоб и виски. Сидящая за столом между капитаном Толчаниновым и князем Сбежневым Настя улыбнулась и помахала ей.
– Варенька, иди сюда! Устала? Зачем ты на кухне целый день, молодух мало разве? Иди, сядь с нами, я тебе чаю налью.
Капитан Толчанинов галантно поднялся, чтобы уступить Варьке место, но тут же пошатнулся, ухватившись за стол. Варька, спрятав улыбку, принялась уговаривать смущённого Толчанинова остаться на месте:
– Да сидите вы, Владимир Антонович, вы ж в гостях у нас! Вон я на лавку сяду.
– Варенька, да я же не настолько пьян, – оправдывался Толчанинов. – Какая же, однако, крепкая эта проклятая мадера… В молодости, помнится, хлестали её вёдрами на пари, а вот теперь недостаёт сил усадить даму… Пассаж, и больше ничего!
Сбежнев, сидящий рядом, сдержанно улыбался, тянул из бокала портвейн. Настя, наливавшая Варьке чай, вдруг отставила чашку, обернулась на какой-то шум в другом конце залы и тронула Варьку за руку:
– Смотри, кажется, Иринка спеть собирается! Вот кого бы с радостью послушала! Ты помнишь, какой у неё голос был, как она на «Нищей» ноту брала? Лучше моей Дашки, право слово! Как у Митро ума хватило за этого коновала её выдать, не пойму…
Варька тоже обернулась. Иринка сидела за другим концом стола, рядом со свекровью, куда молодую цыганку привели и усадили сразу же после внезапного обморока на кухне. Там Иринка и просидела до самого вечера, подавая Фетинье Андреевне то тарелку, то чашку, то кусок пирога, не решаясь даже отойти и поговорить с матерью и сёстрами. Петь она была вовсе не намерена, но сейчас вокруг неё собралась смеющаяся толпа цыган, на разные голоса упрашивающих:
– Осчастливь, Ирина Дмитриевна! Спой для молодых, окажи честь!
– Нет, нет… – Иринка испуганно оглядывалась на молчащую свекровь. – Извините, ромалэ, я не в голосе совсем. Можно я не буду? Не хочется. Да и забыла я всё давно…
– Иринка, ну что ты? Хоть что-нибудь! Спой, мы все просим! Ну, хочешь, на колени встанем? – со смехом уговаривали цыгане.
Митро, стоящий у окна, к уговорам не присоединялся, хмурился. Илона, сидящая рядом, тронула мужа за рукав, но Митро не глядя отстранился. Он ещё больше потемнел, когда к сгрудившимся вокруг Иринки цыганам подошёл её муж, уже довольно пьяный, взлохмаченный и мрачный. В Федьку тут же вцепились:
– Морэ, жена петь не хочет, упроси жену!
– Ещё упрашивать её… – буркнул Федька, искоса взглянув на Иринку. – Иди пой для людей, чего расселась?
Фетинья Андреевна посмотрела на сына неодобрительно, но промолчала. На скуле Митро дёрнулся желвак, старый цыган шагнул вперёд, но жена снова коснулась его руки, и он остановился. Иринка молча взяла протянутую ей семиструнку, положила её на колено. Подняла глаза и увидела стоящего в дверях залы Гришку. Он стоял, опираясь на косяк, и пристально, не отводя взгляда, смотрел на неё. Глаза Иринки испуганно заметались, гитара в её руках задрожала, и она бессильно опустила руку.
– Не могу… Извините, ромалэ. Забыла, как играть.
– Эка беда! – рассмеялась Настя. – Полна комната гитаристов! Эй, чявалэ [19], хватит винище хлестать! Кто не сильно пьяный, сыграйте!
– Не кричи, я сыграю, – послышался глухой голос. Митро резко снял, почти сдёрнул со стены свою гитару. Подойдя к дочери, тихо спросил:
– Что будешь петь, маленькая?
Иринка, не поднимая глаз, сказала:
– «Наглядитесь на меня».
Митро кивнул, тронул струны.
Это была старинная и уже почти позабытая песня. Её давно не исполняли в ресторанах, и лишь седые цыганёры изредка просили какую-нибудь старуху цыганку спеть её «под слезу». «Наглядитесь на меня» исполняли обычно на два или три голоса, но Иринка любила петь её одна, и, когда зазвучали первые звуки старинного романса, в зале прекратились разговоры.
Гришка по-прежнему стоял в дверях, зная, что только отсюда, из-за спин других, он может без помех смотреть на Иринку и никто этого не заметит. Он смотрел и смотрел, не отрывая глаз, на тонкое лицо, на опущенные ресницы, на слегка растрепавшиеся, выбившиеся из-под платка вьющиеся пряди, на родинку в углу рта, понимая – другой такой раз случится бог весть когда. «Наглядитесь, ах, наглядитесь на меня…» – звенело в ушах, и простые слова песни царапали по сердцу, и больно было смотреть на Иринку, тоненькую, застывшую, прямую, как струнка, такую спокойную и безмятежную с виду… Видит ли она, чувствует ли его взгляд?..
За столами уже давно никто не ел, никто не разговаривал. Краем глаза Гришка видел сморщенную, словно от сильной боли, физиономию музыканта Майданова, седую, опущенную на кулаки голову Толчанинова, застывшее лицо тётки Вари с закушенной губой, полуоткрытые рты молодых цыган, слезу, ползущую по щеке Илоны, закрытые глаза Насти и ладонь князя Сбежнева на её руке… А сама Иринка лишь один раз вскинула ресницы, когда стоящий за её стулом Митро негромко вступил вторым голосом:
19
Ребята.