И нет любви иной… (Путеводная звезда) - Туманова Анастасия. Страница 24

После того ночного разговора у него возникла мысль встретиться с Данкой, но наутро, взвесив все «за» и «против», Кузьма передумал. Данке тогда было не до первого мужа, она вовсю ссорилась со своим поляком. Они не венчались, но Данка прожила с Навроцким семь лет и искренне надеялась так же жить и дальше. Но у того были другие планы. Красавец поляк пользовался бешеным успехом у женщин и, если ему не везло в игре, не стеснялся крутить романы с купеческими вдовами, продолжая при этом брать у Данки деньги, продавая её драгоценности и неделями не появляясь у нее на Воздвиженке. В конце концов Данка была вынуждена даже заложить дом. Деньги таяли, Данке приходилось прятаться от осаждавших её ростовщиков и кредиторов и распродавать последние кольца. Тогда она уже была больна, но никто не знал об этом. Никто, кроме Кузьмы, который, дежуря, как всегда, возле её дома, увидел однажды, как Данка, шатаясь, вышла из экипажа и прислонилась спиной к забору. Её лицо было белым, на лбу выступил пот. На этот раз Кузьма набрался храбрости и подошёл.

– Данка, что с тобой? Помочь? Держи руку.

– Ты пьян, пошел вон, – не открывая глаз, сказала она.

Он послушался. И в этот же день запил так, что лишь через две недели Митро сумел отыскать его в каком-то вонючем кабаке на Трубной площади – грязного, заросшего, без копейки денег, без сапог и в чужой рубахе. А когда Кузьма пришёл в себя, грянуло новое известие: Данка с детьми уехала из Москвы.

Новости в столице всегда разносились быстро, и уже на другой день после Данкиного отъезда вся Живодёрка знала, что случилось. Данке насплетничали об очередной измене Навроцкого, и она примчалась прямо в «Яр», где поляк был со своей новой пассией. Данка устроила головокружительный скандал, попавший на следующий день в газеты. Лишь чудом купеческой вдове Заворотниковой удалось, свалившись под стол, спасти тем самым свое лицо от бутылочного осколка, которым взбешённая Данка размахивала перед её носом. Тем же осколком цыганка собиралась ткнуть в глаз Навроцкому, но не успела, лишившись чувств. Поляк на руках вынес Данку из ресторана, отвёз домой, на Воздвиженку, и, едва дождавшись, когда та придёт в себя, объявил, что между ними всё кончено, что он женится на Заворотниковой и переезжает к ней. Тут же последовала вторая, еще более бурная, часть скандала. Данка перебила и переломала всё, что попалось под руку, метнула в окно вслед уходящему Навроцкому чугунную статуэтку и до утра прорыдала на диване, а затем собрала детей, вещи, оставшиеся ценности и укатила в Петербург.

Узнав об этом, Кузьма в тот же вечер объявил Митро, что тоже едет в Питер. Сначала Митро орал благим матом, потом уговаривал, затем снова орал, кроя отборной бранью и «эту шлюху», и «дурака племянника»… и наконец согласился. Наутро Кузьма ушёл, и больше на Живодёрке его не видели.

Он приехал в Питер, совершенно не представляя, где искать Данку с детьми, намереваясь сначала расспросить цыган, а уж затем обходить все гостиницы и ночлежные дома. С цыганами Кузьме сразу же не повезло: никто и слыхом не слыхивал о Данке. На всякий случай он наведался в рестораны, где пели цыганские хоры, в Новую деревню, в «Аркадию», но и там никто ничего не знал. Лишь на десятый день в грязных номерах на Мойке прыщавый половой в не стиранной с Христова пришествия рубахе, почесав подбородок, заявил, что «приехала такая, и с дитями, уж неделю за проживанье и стол не плотют».

Он нашёл Данку лежащей на железной кровати в грязной комнате с отставшими от стен обоями. Дети за столом играли в лото на орехи. После перед глазами Кузьмы ещё долго стояла эта жёлтая стена, две пары больших чёрных детских глаз, в упор разглядывающих его, и тёмное, в ореоле растрёпанных волос, измождённое лицо Данки. Она, казалось, не удивилась при виде Кузьмы. С минуту они молча смотрели друг на друга… а потом Данка вдруг расхохоталась. До сих пор Кузьме иногда слышался во сне её смех: хриплый, тихий, безостановочный. Она смеялась и смеялась, откинувшись на грязную подушку, смеялась до слёз, а потом содрогалась в рыданиях, зажав лицо руками и отталкивая бросившихся к ней детей. И всё ещё плакала, когда Кузьма, так и не вымолвивший ни слова, пошёл рассчитываться с половыми, хозяином гостиницы и по ломбардным квитанциям.

Вечером выяснилось, что денег у Данки не было ни копейки. Она равнодушно сказала Кузьме, что уже собиралась идти по старой памяти гадать на набережную, но сердце болело так, что она не смогла даже приподняться на кровати. Странный был у них разговор. Данка лежала в постели, отвернувшись к стене. Кузьма сидел рядом, на скрипучем гостиничном стуле, смотрел на свесившиеся с подушки косы Данки, тяжёлые, иссиня-чёрные, наполовину распустившиеся… Слушал её хриплый, незнакомый голос и понимал: пора уходить отсюда. Когда Данка умолкла, он сказал:

– Ежели тебе ничего боле не надо, так я пойду.

– Куда? – не поворачиваясь, спросила она.

– В Новую деревню. У меня там родня, сестра замужем…

– Это далеко. Дождь на улице. Не ходи.

– Что ли… остаться?

– Ай, да делайте вы что хотите…

Она так и не повернулась к нему. Не повернулась даже тогда, когда Кузьма лёг рядом. Он не знал, о чём Данка думала в ту ночь. Оба не спали, молчали, притворяясь спящими. Но когда наутро Кузьма сказал, что хорошо бы ему сходить в «Аркадию» и попросить работу, Данка согласилась. В тот же вечер Кузьма стоял в зале «Аркадии» с гитарой в руках вместе с другими цыганами. А через месяц едва оправившаяся после болезни Данка пришла туда же – и на другой день газеты уже захлёбывались восторженными сообщениями о появлении в Северной Пальмире великолепной цыганской певицы из кочевого табора.

Данка не прогнала его. Хотя первые же выступления в ресторане принесли ей оглушительный успех. Немолодая уже певица из Москвы в считаные дни затмила примадонн хора Алексея Васильевича, про неё написали в «Северной пчеле», у дверей «Аркадии», как когда-то возле «Яра», начали собираться толпы поклонников, и стало ясно, что бывший муж Дарье Степной больше не нужен. Но, к удивлению Кузьмы, Данка не гнала его, и вскоре он перестал ломать голову – почему… Значит, так ей было лучше. Он ни на что не рассчитывал, ничего не ждал. Чего ждать, на что рассчитывать после того, как Данка семнадцать лет подряд видела его, в дым пьяного, перед своим домом на Воздвиженке? Слава богу, что согласилась взять его своим гитаристом – и за все годы выступлений в «Аркадии» не выбрала другого, хотя музыканты в хоре были хоть куда.

Пить Кузьма бросил – причём сам не заметил как. Данка, дети, ресторан, выступления, поиски дешёвой квартиры заняли всё его время, и лишь осенью он спохватился, что третий месяц не пьёт ни капли. Поняв это, Кузьма даже рассмеялся. Подумал: расскажи цыганам с Живодёрки – не поверят, хоть сто раз крёстно забожись… Все знали, и сам Кузьма был уверен в том, что после стольких лет запойных пьянок человек стать прежним не может. Но что-то произошло, и Кузьма даже собирался забежать в Исаакиевский собор воткнуть свечку святому Николе-исцелителю, но, конечно, позабыл. Не до Николы тогда было.

Всё, казалось, налаживалось потихоньку. Кузьма нашёл домик Фомича, отставного солдата-пехотинца, который мучился от старческого одиночества и охотно принял на постой цыганскую семью. Дети тоже были пристроены. Мишка даже бегал в церковно-приходскую школу учиться грамоте, а семилетняя Наташа крутилась по хозяйству с той взрослой сноровкой, которой обладает любая цыганская девчонка. Кузьма и Данка работали в ресторане, слушать Дарью Степную съезжалось пол-Петербурга, как-то раз были даже великие князья, и Данка до сих пор хранила их подарок: кольцо с огранённым капелькой рубином.

Но бог не любит, чтобы у людей всё складывалось хорошо. Кузьма чуть не умер со страха, когда однажды во время исполнения своего коронного романса «Я ласкала, целовала» Данка вдруг оборвала пение и поднесла руку к груди. Кузьма шагнул к жене, но она с застывшей на лице улыбкой едва заметным движением приказала ему продолжать играть. И допела весёлую песенку до конца. Лишь уйдя из зала в заднюю комнату, она упала на диван с серым, искажённым болью лицом.