И нет любви иной… (Путеводная звезда) - Туманова Анастасия. Страница 49

– Не пей ты вина, господи… – устало сказала она, когда рука Ильи потянулась за бутылкой. – Что с него, проклятого, толку, только башка разболится.

– Роза?.. – удивился он, оглядываясь. Чачанка встала, подошла сзади, обняла его за плечи – и Илья понял, что Митька не удержал языка за зубами.

– Не жалей ты меня! – с досадой бросил Илья, отворачиваясь к тёмному окну. – Терпеть не могу.

Рука Розы, поглаживающая его по голове, замерла.

– Да с чего ты взял? – фыркнула она, отходя. – Меня бы саму кто пожалел! Навязались мне на голову, герои…

Тишина. В жёлтый круг света на потолке, суетясь, летели мотыльки. Где-то под полом шуршали мыши. Со стороны посёлка доносился тоскливый собачий вой.

– Сердишься на меня? – спросил Илья, не оборачиваясь, будто у стоящей перед ним пустой миски. И услышал короткий ответ:

– Нет.

По шороху за спиной он понял, что Роза снова села на постель.

– Я не хотел…

– Забудь.

Он сидел за столом, доедал арбуз, слушал, как сзади на постели раздевается Роза, смотрел, как на спинку кровати отправляются юбка, кофта, рубашка. Затем раздался сердитый голос:

– До завтра тебя дожидаться?

Илья встал, погасил керосиновую лампу и через минуту растянулся на постели рядом с Розой. Снова наступила тишина. В окне стояла красная луна. Глядя на неё, Илья потянул к себе Розу. Она подалась, и её спутанные волосы защекотали щёку Ильи.

– Не знаю я, что со мной, Роза… Старый, что ли, становлюсь? Ваську я сегодня видел.

– Знаю.

– Не тронул. Даже кнутом не вытянул ни разу.

– Знаю.

– Но… ведь я цыган. – Илья задумался, вспоминая Митькины слова. – А он у меня жену увёл…

– Митька – мальчишка, глупый, – помолчав, проговорила Роза. – Ерунду мелет, а ты слушаешь. Он завтра извинится.

– Не надо.

– Надо. Он тоже цыган. Должен знать, что можно говорить, а что – нет. И кому.

– Он правду сказал.

– Какую правду? Про твою девочку, которую Васька увёз? – Роза отодвинулась от Ильи, перевернулась на спину, начала водить пальцами по лунному пятну на одеяле. – Выгорело ведь у вас с ней всё давно. Ты и сам знаешь. Забудь. Жена твоя – в Москве. Время пройдёт – вернёшься к ней.

Илья промолчал. Чуть погодя недовольно произнёс:

– Не пойму я… Выгоняешь меня, что ли?

– Дурак. Ты бы свои глаза видел… там, на Приморском, когда мы с тобой на дереве сидели. Жаль, что я её не знаю, Настьки твоей. Наверное, хорошая она, если ты её любишь так.

Илья закрыл глаза. При одном воспоминании о тех посиделках на дереве ему кровь бросилась в лицо, но в темноте Роза не могла этого заметить.

– Почему ты так говоришь? – помедлив, спросил он. – Ты сама… разве не любишь меня?

– Нет, – спокойно ответила Роза.

Илья обиженно уселся на постели.

– Приехали – выпрягай! Договорилась, кума! Какого чёрта живёшь со мной тогда?

– Это ты со мной живёшь, – отпарировала Роза и с тихим смешком потянула Илью к себе, принуждая снова лечь. – Тебе лет сколько, морэ?

– Ну, сорок три…

– А мне тридцать второй пошёл. Не дети, кажись, малые. И в любовь играть нам поздно. Слава богу, оба знаем, что это такое. Хорошо тебе со мной – живи. Станет плохо – уйдешь.

– А ты… тоже так?

– Мне уходить не к кому. А у тебя жена есть.

– Знаешь ведь, я туда не вернусь.

– Почему? – Роза привлекла его к себе, погладила по голове, по плечу, поцеловала в висок. – Маргитка сама от тебя ушла, ты не виноват. Для неё ты, что мог, сделал. Не век же тебе с гвоздём этим в сердце жить. Забудь, Илья. Ты свои счета выплатил. Всё.

Сдерживая внезапно подступившую дрожь, Илья зажмурился. Несколько раз глубоко, протяжно вздохнул, и это немного помогло. Боясь заговорить, не решаясь поднять голову с плеча Розы, он долго лежал так, чувствуя, как Чачанка лениво ерошит его волосы, гладит по затылку. От неё пахло морской солью, рыбой и немного степной полынью. Вдыхая этот горьковатый запах, Илья хотел было спросить Розу о чём-то ещё, очень важном, нужном ему… но так и не спросил, заснул.

Глава 9

В конце июля на цыганскую улочку Живодёрку в Грузинах свалились две новости. Первая была даже и не новостью, а давно ожидаемым событием: вернулась из Крыма половина хора во главе с хореводом. Артисты приехали весёлые, отъевшиеся на южных фруктах, с ещё более почерневшими физиономиями, заработавшие больше, чем рассчитывали. На следующий вечер ресторан Осетрова в Грузинах был полон: старые поклонники неведомыми путями разузнали, что вернулись Митро Дмитриев и Настя Смолякова, и заняли все столики в осетровском заведении. Встреча цыган с москвичами длилась до трёх часов утра, а кое-кто ещё и поехал вместе с уставшими, но радостными артистами на Живодёрку – продолжать отмечать «возвращение звёзд цыганской песни в Первопрестольную», как вычурно выразился капитан Толчанинов. А вторая новость грянула через три дня, ранним утром, когда спящую Живодёрку разбудили истошные вопли. Те, кого эти крики подняли с постели и погнали к окнам, могли увидеть, как вниз по улице несётся босой, с вытаращенными глазами, в сползающих портках, в расстёгнутой рубахе, с картузом на затылке Илюшка Смоляков.

«Пожар, что ли, чяво?» – окликали его.

«Ура-а-а! – орал в ответ Илюшка. – Ура-а! Сестра вернулась! Дашка приехала! С мужем! С дитями! И видит! Видит! Види-и-ит! Ура-а!»

После Илюшкиного галопа по Живодёрке не прошло и часа, а уже вся улица, кое-как одетая, заспанная, но распираемая любопытством, стояла у Большого дома. Внутри него поместились только цыгане постарше и посолиднее, молодёжь и женщины толпились у забора, заглядывали в окна, дети облепили вётлы, как весенние грачи. Всем хотелось посмотреть на Дашку Смолякову, слепую дочь Насти, пропавшую невесть куда шесть лет назад. На Дашку, с которой, по словам ошалевшей от радости родни, случилось небывалое чудо, достойное внимания Синода и Московской академии наук.

Время от времени из Большого дома появлялся кто-то из цыган, и стоящие снаружи накидывались на него с вопросами:

– Ну, что, что, что?!

– Вправду видит! – Вышедший цыган в полной растерянности скрёб затылок, разводил руками. – Вот, ромалэ, родился и крестился, а такого и помыслить не мог! И отец мой тоже! И дед… Эта девочка смотрит на меня и говорит: «Здравствуй, дядя Петя!» И откуда знает, что я – это я, ежели первый раз видит, а?

– Может, обман какой? – сомневались цыганки и с удвоенной силой наседали на окна.

Все ставни в Большом доме были распахнуты, несмотря на утренний холодок, настежь, и любопытствующие могли видеть большую нижнюю залу, забитую людьми, плачущую навзрыд Настю, утешающую её Илону, совершенно ошарашенного Митро, Яшку Дмитриева, довольно скалящего зубы, и Дашку. Дашку, которая сидела на полу, в ногах матери, в окружении шести братьев, улыбалась, оглядывалась по сторонам, и её тёмные, чуть раскосые глаза с голубоватыми белками переходили с одного удивлённого лица на другое.

– А меня узнаешь, девочка? А меня помнишь? А про нас не забыла? Я тётя Стеша! Я Глафира Андреевна! Я Федька Пхагирдо! – тормошили её с разных сторон.

Дашка кивала, улыбалась, здоровалась со всеми. Иногда, озадаченно хмурясь, просила повторить приветствие погромче – и сразу же вспыхивала смущённой улыбкой и безошибочно называла имя говорившего, поясняя:

– Я по голосу вас хорошо помню.

После каждого узнавания на неё накидывались с объятиями и поцелуями, в сотый раз требовали рассказать, как всё было, но выполняла эту просьбу Дашка неохотно. Собственно, её рассказ сводился к фразе:

– Испугалась сильно.

После этих слов Дашка косилась на мужа, Яшка кивал в подтверждение, хотя выглядел несколько смущённым, но никто из цыган не обращал на это внимания: все были слишком удивлены и рады.

Гости разошлись, когда уже стемнело. В большой зале за круглым столом осталась лишь близкая родня, и Митро, целый день выжидавший случая, наконец-то сумел отозвать сына в сторону: