Стеклянная мадонна - Куксон Кэтрин. Страница 20

Глядя на нее, он поймал себя на странной мысли: она не похожа на родителей! Он принялся сравнивать ее черты с дядиными и тетиными и так увлекся этим занятием, что вздрогнул, когда она схватила его за руку.

– Куда это вы таращитесь? О чем задумались? О том храбреце? Он – чудо, правда? О, какой чудесный получился день! Знаете, Стивен, о чем я думала, прежде чем заметила вас? – Она не собиралась ждать, пока он ответит. – О том, как мне исполнится шестнадцать лет! Я поеду в Лондон в красивом платье, попаду на бал, увижу все самое интересное, даже королеву. Папа говорит, что я буду представлена королеве. Вы только вообразите, Стивен, – самой королеве! – Она втянула голову в плечи, закатила глаза и важно произнесла: – Очень надеюсь, что не вырасту уродиной.

Он так рассмеялся, что она опять вытянула шею и дернула его за руку.

– Над чем вы так смеетесь?

– Над тем, что и как вы сказали! Чтобы вы выросли уродиной? Вам отлично известно, что этого не будет, маленькая озорница! – Он заглянул ей в глаза. – Год от года вы будете становиться все красивее, а в шестнадцать лет, когда поедете в Лондон, вы станете такой ослепительной, что за вами увяжется целая кавалькада джентльменов. Вас встретят флаги и оркестр. Все позабудут о королеве и будут твердить одно: «Зачем нам эта дурнушка, когда есть красавица Аннабелла Легрендж!»

Она запрокинула голову и захохотала во весь голос, хотя мать учила ее смеяться совсем не так. Стивен вторил ей. Когда она внезапно обняла его за шею и поцеловала в губы, он отшатнулся, врезавшись спиной в косяк и, чтобы не упасть с подоконника, вынужден был обнять ее.

Именно в такой позе их застал Эдмунд Легрендж, привлеченный их хохотом.

Стивен никогда не боялся дядю. Он знал, что тот его недолюбливает, но себе объяснял это тем, что является представителем рода Конвей-Редфордов. Сколько он себя помнил, окружающие наперебой пересказывали друг другу дядины подвиги, а примерно год назад он узнал, что дядя не только неисправимый игрок, но и распутник; однако, несмотря на все это и на строгие предупреждения дяди Джеймса, Стивен по-прежнему уважал дядю Эдмунда, который, находясь в хорошем настроении, мог быть очень забавен.

Впрочем, в теперешней ситуации ничего забавного не было: дядя всерьез душил Стивена, и напрасно тот упирался и лягался, под визг Аннабеллы он потерял сознание.

Он пришел в себя в своей комнате. Тетя Розина протирала ему шею влажным полотенцем. Он хотел было что-то сказать, но Розина ласково оборвала его:

– Все хорошо, все хорошо.

Он чувствовал необходимость объясниться. В голове у него совершенно прояснилось, и он, отлично зная, почему дядя набросился на него, спешил донести истину до тетушки. Он приподнялся на локте и заговорил:

– Я не сделал ничего дурного, тетя Розина. Мы просто смеялись, я сказал ей, что она хорошенькая, а она… – Он закрутил головой, сообразив, что не годится выбалтывать, что Аннабелла сама его поцеловала, но Розина помогла ему выйти из положения, перебив:

– Все в порядке, дорогой. Аннабелла – девочка эмоциональная, я понимаю, что это она тебя поцеловала.

– Спасибо, тетя Розина. – Он откинулся на подушку и прерывисто вздохнул. Потом, глядя на нее, сказал: – Она еще ребенок, тетя Розина, ей всего десять лет. Как же дядя мог?..

– Не беспокойся больше об этом, Стивен.

– Мне… мне придется уехать от вас?

Она опустила глаза и ответила:

– Боюсь, что да. Но не тревожься, скоро ты опять сможешь приехать.

– Простите меня, тетя Розина. У нее был такой замечательный праздник, а я все испортил.

– Ты не должен ни в чем себя обвинять, Стивен. Ты сам сказал, что Аннабелла – всего лишь ребенок и поступила по-детски. Она к тебе очень привязана, Стивен.

– И я к ней, тетя Розина! Я очень люблю Аннабеллу, очень! Она мне как родная сестра.

Тетя и племянник смотрели друг на друга. В следующее мгновение она произнесла очень странные слова:

– Она тебе не сестра, Стивен. Тебе не обязательно воспринимать ее просто как сестру. Ты меня понимаешь?

Нет, не совсем; если начистоту, то он ее совершенно не понял. Ему уже исполнилось шестнадцать лет, но он был невиннее, чем мог бы быть в этом возрасте. Услышь он эти слова от кого-нибудь другого, он возвел бы на их основании некую конструкцию, однако он и помыслить не мог, чтобы такую конструкцию могла подразумевать его тетя, поэтому остался в недоумении.

– Я велю Фейлу прислуживать тебе, – сказала она. – Утром, перед твоим отъездом, мы увидимся. Я дам тебе письмо для тети Эммы, в котором все объясню. А ты ни о чем не беспокойся.

Она провела пальцами по его лбу и вышла в коридор, где ее, как и следовало предполагать, ждала Элис, жестами предупредившая госпожу, что ее ожидает супруг.

Она немного постояла перед дверью в спальню, глядя на Элис, а потом распахнула дверь и оказалась лицом к лицу с мужем. Он был по-прежнему бледен, всклокочен, его ярость еще не утихла.

Он мотнул головой и, издав стон, заговорил:

– Фамилия «Легрендж» звучит для тебя как проклятие. Для тебя это синоним блуда, разврата, игры и проигрыша, обмана, всего самого недостойного, не то что Редфорды – воплощение чистоты, благолепия, богоугодности. Шестнадцатилетний Редфорд никогда не посмел бы покуситься на десятилетнюю малышку. А он взял и покусился, именно на десятилетнюю…

– Успокойся! Успокойся, слышишь? – прошипела она, извиваясь, не в силах сдерживать копившееся годами негодование. – В том, что там произошло и что ты видел, виновата сама Аннабелла.

– Ты лжешь! Она еще ребенок, такой же невинный, как тот младенец, которого я швырнул десять лет назад на эту кровать.

– Ты тем более заблуждаешься: разве ты можешь породить подлинную невинность? Хорошо хоть, что она пока еще не научилась у тебя лгать и мучить ближних… – У нее перехватило дыхание. Отдышавшись, она продолжала: – Она искренне призналась мне, что сама обняла и поцеловала Стивена. Так она поблагодарила его за то, что он помог превратить день ее рождения в счастливый день. Но твой желчный глаз во всем видит одно зло. Неудивительно, ведь ты живешь во зле, источаешь зло, в тебе нет ни капли человеческого. – Она собралась с силами и заставила себя произнести то, что на протяжении всего дня пыталась забыть, загнать в закоулки сознания, куда обычно загоняла все неприятное, что он ей причинял: – Ведь ты намеренно вызвал туда эту женщину, намеренно проложил наш маршрут по этой знаменитой улице. Пусть бы только мерзавки в окне, но она, ее глаза…

Когда она исчерпала все силы и умолкла, сверля его ненавидящим взглядом, он скорчил полную презрения мину и заговорил. Каждое его слово становилось острой льдинкой, ранившей ее в самое сердце.

– Что в этом плохого? Не вижу греха в том, чтобы мать в кои-то веки взглянула на родную дочь. Ты по-аристократически презрительно косишься на нее и на подобных ей, однако она произвела на свет то, на что оказалось неспособно твое бесплодное чрево, – ребенка! И главная ирония заключается в том, что этот ребенок превратился в смысл твоей жизни. – Дальнейшее он произносил медленно, с нескрываемой угрозой: – В моей власти лишить твою жизнь единственного смысла, так что изволь не забывать этого, дражайшая, чистейшая Розина. Кстати, раз уж об этом зашла речь, я скажу то, что уже давно собирался сказать: ее образование пойдет теперь по иному руслу, в нем будет меньше Бога и больше мамоны. Она будет готовиться к замужеству, и я сам – сам, дражайшая Розина! – подберу ей жениха.

Взаимная ненависть стала вполне осязаемой, приобретя вид тумана, затмившего ее взор. Когда она пришла в себя, он уже стоял в дверях. Таким тоном, словно приговор будущему дочери представлял собой приговор ее собственному сокровенному желанию, он проговорил:

– Да, еще одно: чтобы я больше никогда не видел у нас в доме твоего дражайшего племянника, иначе, клянусь, я отделаю его кнутом.

Он громко хлопнул дверью, пересек лестницу, спустился вниз, миновал холл и оранжерею. Третий лакей Каргилл не успевал распахивать перед ним двери, и хозяин делал это сам, едва не попадая слуге по лицу.