Первородный грех. Книга первая - Габриэль Мариус. Страница 88

– Что случилось? – нарушил тишину женский голос.

Вдруг кто-то вскарабкался на бруствер и, перевалившись через него, отдуваясь, скатился в окоп. Женщины в страхе завизжали, но через мгновение узнали Мануеля.

Он так и светился от радости.

– Отбили-таки сволочей! Неплохо для первого раза!

Все сразу оживились.

– А где Хосе Мария? – спросила Мерседес, хватая Мануеля за рукав.

– Там. – Голос его переменился.

У нее екнуло сердце.

– Он ранен?

– Да.

– Тяжело?

– Не знаю.

– Я хочу его видеть!

Лицо Мануеля вдруг стало каким-то несчастным.

– Что ж, пойдем.

Мерседес вскочила и бросилась вслед за лейтенантом.

– Из наших пострадал только он один, – обернувшись на ходу, сказал тот. – Бедный малый.

Из-за гор уже поднималось солнце, его холодные косые лучи отбрасывали на землю длинные тени. Хосе Мария, слабо постанывая, лежал на боку в грязи в нескольких ярдах от заграждения. Его руки были сложены возле губ, словно он читал молитву. Мерседес беспомощно опустилась рядом с ним на колени.

– Где у тебя болит? – спросила она.

Не в силах говорить, Хосе Мария только покачал головой. Казалось, он не мог пошевелиться. Мануель перекатил его на спину. Форма на животе Хосе Марии потемнела и была мокрой. От раны исходил резкий запах экскрементов. С гримасой отвращения на лице Мануель взглянул на Мерседес.

– О Господи! – пробормотала она. – Все будет хорошо, любимый. Все будет хорошо.

Она попыталась расстегнуть стягивающие его тело кожаные ремни. Мануель остановил ее. Мерседес взяла в руки голову Хосе Марии и поцеловала его. Лицо раненого было холодным и липким. Она старалась не плакать, но слезы сами собой катились из ее глаз.

Хосе Мария молчал. Поднимающееся солнце заливало его золотистым светом. Через несколько минут прибыли санитары. Когда они положили его на носилки, он начал стонать, его голова металась из стороны в сторону. Мерседес принялась умолять их, чтобы они были с ним поосторожнее. Они подняли его и понесли навстречу восходу…

Мануель бережно обнял ее, и она прижалась к нему, чувствуя, что у нее вот-вот разорвется сердце. Она рыдала, а он гладил ее своими большими руками по волосам, изо всех сил стараясь быть нежным.

– Он поправится, – успокаивал ее Мануель. – Его заштопают, и он будет как новенький. Ты даже не сомневайся.

– Смотрите! – испуганно закричал один из бойцов, указывая рукой в сторону националистов.

Все повернулись и уставились на другой берег пересохшего русла реки. За ночь линия обороны противника передвинулась вперед метров на пятьсот. Они увидели новые пулеметные точки и заметили поблескивающие в лучах утреннего солнца стеклышки перископа. Наступление было не чем иным, как отвлекающим маневром для занятия новых рубежей. Неожиданно ситуация приняла совершенно иной оборот.

– С такого расстояния, – спокойно проговорил Мануель, – они смогут попадать своими минами прямо в наши котелки. Если не получим подкрепления, придется отступить.

– Сюда! Сюда! – раздался чей-то крик. – Один из них еще жив!

Все поспешили к тому месту, где уже начала собираться небольшая толпа. На земле, в грязи, лежали тела трех убитых вражеских солдат с обнаженными в грустной улыбке зубами. Четвертый националист привалился к дереву и чуть слышно стонал. Он был ранен в бок, его форма промокла от крови. С побледневшим лицом он испуганно взирал на обступивших его людей.

– Что будем с ним делать? – спросил Мануеля один из бойцов. – Может, позвать санитаров?

– Не надо, – хрипло ответил тот. – Никаких санитаров для этой падали. – Он вытащил револьвер и, подойдя к раненому, прицелился ему в голову.

Женщины взвизгнули. Не в силах смотреть на эту сцену, Мерседес отвернулась. В наступившей зловещей тишине раненый, задыхаясь, начал шептать слова молитвы.

Мерседес невольно вздрогнула, услышав, как щелкнул боек по пробитому капсюлю стреляной гильзы. Мануель снова нажал на курок. И снова глухой щелчок. Он зло выругался. После боя в его револьвере не осталось патронов.

Националист, перевалившись на живот, в ужасе пытался отползти подальше от Мануеля, который в бешенстве шарил по карманам в поисках патронов.

– Ради Бога, – зарычал он на молча стоявших ополченцев, – да пристрелите же кто-нибудь эту сволочь!

Никто не двигался. На их серых лицах отражалось смятение. Палить в темноте по наступающему противнику было одно дело, а это – совсем другое.

Так ничего и не найдя в карманах, Мануель догнал ползущего человека и изо всех сил пнул его в раненый бок. Несчастный даже не вскрикнул, а лишь скорчился в невероятных мучениях на сырой земле. С пылающим ненавистью лицом Мануель снова пнул извивающегося националиста в то же самое место с такой чудовищной силой, что тот подскочил над землей. Потом еще раз, и еще…

Наконец истерзанный человек издал какой-то похожий на хриплое бульканье звук, и из его открытого рта хлынула кровь.

Со всех сторон послышался ропот возмущенных, протестующих, умоляющих голосов. Мерседес вспомнила про пистолет, который был у нее в руке. Ничего не чувствуя, словно в глубоком трансе, она выступила вперед. Вокруг воцарилась звенящая тишина.

Зная, что промахнется, если будет стрелять издалека, Мерседес приблизилась к раненому и приставила дуло пистолета к его виску. С оглушительным грохотом пистолет подпрыгнул у нее в руке, и голова националиста, дернувшись, безвольно свесилась набок. Едкий запах сгоревшего пороха ударил ей в ноздри. Тело вражеского солдата чуть подрагивало. Она отвернулась, даже не взглянув, что стало с его головой. Всякие эмоции покинули ее, мозг, казалось, отказывался работать. Влажная земля жадно впитывала растекающуюся на ней кровь.

Ошеломленные ее поступком, собравшиеся уставились на Мерседес широко раскрытыми глазами.

– Молодчина! – похлопывая ее по плечу, похвалил Мануель. Он взял из ее руки пистолет, поставил его на предохранитель и вложил в висевшую у нее на боку кобуру, затем, обняв за плечи, повел обратно к окопам. От слабости у нее заплетались ноги. Следом за ними молча шли остальные.

Тупо уставясь в землю, она спрашивала себя, почему она убила этого человека – из жалости или мстя за Хосе Марию, и вообще, имело ли это какое-нибудь значение. Пожалуй, имело, но очень небольшое. А вот что действительно беспокоило, так это холод, который она ощущала в душе.

Мерседес почувствовала, что в каком-то смысле и она тоже сегодня умерла и ничто в ее жизни уже не будет таким, как прежде.

В тот вечер к ним на позицию прибыл грузовик, в котором сидела одетая во все черное женщина лет сорока.

Приехавшей оказалась Долорес Ибаррури, [40] Пасионария [41] собственной персоной.

Выглядела она старше, чем на фотографиях в газетах, черные волосы были стянуты на затылке в тугой узел, под глазами – темные круги. Лицо серьезное, хмурое. Но, когда она забралась в кузов и, стоя у заднего борта, обратилась к ним с речью, ее голос зазвучал мощно и звонко, а в глазах вспыхнули искры.

– Я приехала к вам как женщина со специальным посланием к женщинам-фронтовичкам. Вы проявили чудеса героизма. И родина вас никогда не забудет. Когда мы победим в этой войне и в нашей стране воцарится мир, ваши имена будут золотыми буквами вписаны в учебники истории. Но я здесь, чтобы сообщить вам, что для вас пришло время возвращаться домой.

По толпе собравшихся прокатился изумленный ропот. Мерседес почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. Едва слыша, о чем говорит Ибаррури, она подняла глаза к холодному голубому небу. Ее охватило ощущение нереальности всего происходящего, будто она не имела к этому никакого отношения. Война, смерть – все казалось ей каким-то чуждым.

О судьбе Хосе Марии так ничего известно и не было. Но она чувствовала, что он жив. Он просто не мог умереть. Это невозможно.