Князь. Записки стукача - Радзинский Эдвард Станиславович. Страница 32

Достоевские в Женеве занимали дешевую квартирку в доходном доме.

Я видел своего нового родственника впервые. Он был среднего роста, к тому же горбился. Жидкие редкие волосы, будто прилипшие ко лбу, желтое нездоровое лицо. Выглядел усталым, и в мои тогдашние годы он показался мне невозможно старым.

Нечаев представился Сергеем Орловым, русским студентом, изучающим право в Женевском университете.

Принесли чай. Аня спросила меня для вежливости о тетке.

– Мы хотели вместе ехать в Париж. Но она вернулась в Россию, а я вот путешествую.

– В Париже сейчас пыль и жара, – сказала Аня. – Мы с Федей оттуда бежали в Италию, но там оказалось тоже нестерпимо жарко и начинается холера. Теперь мы с Федей решили жить в Германии – ездить по разным местам, выбирая покрасивее местность и получше воздух…

Помню, Достоевский чай не пил. Он молча сидел на диване и внимательно смотрел на нас. Потом глуховатым тихим голосом обратился к Нечаеву:

– Хорошо ездить по заграницам… Все сыты, довольны, главное, лица приветливые, не так ли?

Нечаев промолчал.

– Но приветливы они для себя, – продолжил Федор Михайлович, – а нам-то кажется, что для нас… Право, так! Нет, без родины – страдание, ей-богу! Ехать на полгода, даже на год – еще хорошо. Но ехать, не зная и не ведая, когда воротишься, дурно и тяжело… И здесь к тому же скука.

– Здесь – свобода, – сказал Нечаев.

– Свобода по воскресеньям пить да горланить песни!

Он будто приглашал Нечаева вступить в разговор… Ко мне по-прежнему не обращался.

Но Нечаев опять промолчал. Наконец Федор Михайлович сказал мне:

– Передайте вашим родственникам – я каждый день благодарю Бога за Аню. Она добра, умна и до того привязала меня к себе своею любовью, что, кажется, я бы теперь без нее умер.

Меня эти слова тогда поразили, мне было неприятно, что он говорит такое при Нечаеве. Я еще не знал этой его способности быть пугающе откровенным при чужих людях.

Чтобы как-то поменять разговор, я спросил Федора Михайловича о Тургеневе, которого очень любил.

– Генеральства в нем много, – тихонько засмеялся. – Он, когда с людьми целуется, величественно подставляет щеку… Но Бог с ними, с манерами. Это неважно. Важно, что говорит его герой в последнем романе: «Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве…» Впрочем, может быть, и вы так думаете? – смешок. – Но словечко «нигилист» наш генерал славно придумал. Молодые всегда начинают с бунта. Вот у Шиллера в пьесе «Разбойники» в перечне действующих лиц написано: «Молодые люди, впоследствии разбойники». Молодые должны быть разбойниками. Это я понимаю… Но у нас в России они разбойники вдвойне… – И опять взглянул на Нечаева. И снова мой гувернер промолчал.

Мне показалось, что Федор Михайлович был разочарован. Он явно чего-то ожидал. Причем не от меня – от него. И тогда он сказал:

– Я все хочу написать большой роман о наших молодых людях… Перед отъездом на Невском увидел одного нашего знаменитого писателя. И на мой искрений вопрос: понимает ли он молодое поколение, – он мне прямо ответил, что многое перестал в нем понимать. Хотя уверен, что сей большой ум не только понимает, но и учителей научит. Просто он не хочет понимать. Мне, наоборот, так интересны молодые люди, так понятна эта потребность хватать через край. В замирающем ощущении дойти до пропасти, и не только дойти, а еще свеситься в нее вниз головой, заглянуть в самую бездну… Что вы на это скажете? – он прямо обратился к Нечаеву.

– По мне всё это – словесные выкрутасы… Впрочем, насчет разбойников… воистину, появились сейчас такие, да не вдвойне, а вдесятеро страшнее шиллеровских! Такие кровавые ребята! И если они появляются – значит, общество для них созрело… Страна наша, Федор Михайлович, каковую вы изволите так нежно любить, для молодых ее сыновей – страна страха. Я, к примеру, сколько помню себя, всегда испытывал чувство какой-то виновности. В церкви мне внушали, будто я виноват перед Богом, ибо люблю грешный мир и его удовольствия. Если резвился на улице, боялся полицейского, который только и следит, чтобы схватить. И в школе я был виноват, ибо совсем не жаждал учить уроки… Надо постоянно бояться – вот смысл жизни у нас. Страх, беспокойство, ощущение «виновности» самого вашего существования! С этим чувством у нас рождаются и живут молодые люди… Вот вы насмешничали над Швейцарией, а ведь здесь этого страха-то нет. И знаете, почему нет? Свобода думать есть, свобода иметь любое мнение…

Достоевский хотел что-то ему ответить, но сдержался. Он неотрывно, почти восторженно слушал Нечаева. Нечаев продолжил:

– Осмелюсь спросить: издавали ли ваши сочинения за границей?

– Да нет, пока не издавали…

– А жаль, сочинения ваши прелюбопытные. Вы ведь будущего человека в них изобразили… я о Раскольникове. Я не про его мерехлюндию с раскаянием. Я про его топор. – И, усмехнувшись, добавил: – Мне вот с дьяволом порой приходится разговаривать…

Отчетливо помню: здесь Федор Михайлович даже привстал. Лицо его покрылось испариной… Нечаев преспокойно продолжал:

– Вы знаете, оказалось, дьявол по виду – очень молодой человек… Такой же сюртук модный, как у меня, и даже орхидея в петлице. Когда в первый раз он ко мне пожаловал, я его спросил: «Почему вы ко мне?» Я ведь тогда Закон Божий преподавал в школе… и веровал. А он смеется и почему-то говорит: «К кому, как не к вам приходить! Когда-нибудь это поймете…» Вот вы, Федор Михайлович, часто о Христе упоминаете. А на самом-то деле мы самые великие язычники. У нас все церкви построены на месте языческих храмов, и многие наши церковные святые – это бывшие языческие божки… Господь поселил бесов в стадо свиней. Но им оказалось там неуютно, им в наших людях куда вольготней. – И засмеялся. Смешок у него был какой-то дурной. Откашлялся. – Позволите продолжить? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Вы, конечно, помните, Федор Михайлович, нашу былину о борьбе богатыря Святогора с Микулой Селяниновичем? Так вот, он мне первым объяснил смысл этой борьбы…

– Кто объяснил? – почему-то шепотом спросил Федор Михайлович.

– Как кто? Дьявол. Я ведь вам о нем рассказываю… Вы помните, в былине Святогор-богатырь выезжает в чисто поле, чтобы державу себе найти? Никакой державы, конечно, не находит, а встречает на пути плюгавого мужичка с сумой за плечами. Мужичок, увидев его, останавливается, снимает с плеч сумочку и кладет ее на сыру землю. Наезжает Святогор на эту сумочку и рукой своей исполинской тянет ее, но она недвижна. Тогда слезает Святогор с коня, берется за сумочку уже обеими руками богатырскими, понатуживается так, что потом и кровью обливается… Но сумочка мужицкая так недвижной и осталась, а богатырь от натуги по пояс в землю вошел. И в ужасе говорит Святогор: «Ты скажи же мне, мужичок, что в сумочке твоей схоронено?» – «Матерь сыра земля в той сумочке», – отвечает мужичок. – «А ты сам кем будешь?» – «Я Микула Селянинович, сын матери сырой земли». И далее, как помните, побил Микула богатыря Святогора… Святогор – богатырь со Святых Гор. «Так что, – пошептал мне дьявол, – Святогор не что иное, как Христианство, побежденное Землею и языческой правдой Микулы Селяниновича. Вот что такое на самом деле ваша святая Русь». И потом он сказал…

– Кто… сказал?

– Дьявол, Федор Михайлович, я все про дьявола… «Никакое православие Русь от крови не удержит. Кровавый языческий Перун в нас куда сильнее… Его потопили в Днепре, но в душах он не утонул. Так что если кучка героев захватит власть и прикажет крестьянам, вы увидите, они стряхнут и святую Русь, и возлюбленное вами православие, как пушинку с рукава. И знаете, что еще сказал… точнее, показал… Оказывается, возлюбленному нашему народу никакой свободы не надо… Им равенство подавай. Пусть в голоде, в несчастье, но равенство! Чтоб у всех все одинаково… Если рабство – так у всех, не дай Бог, чтоб кто-то был свободен. Если голод, то у всех, не дай Бог, чтоб кто-то был сыт. Равенство… Это и есть русский социализм. Никакого изобилия. Равенство… И дадим мы им это равенство, – так сказал мне дьявол. – А за неравенство будем судить. Главное равенство – в труде. Все трудятся как можно больше, и все потребляют как можно меньше. Труд обязателен под угрозой смерти… Представляете, какое сильное государство создадим, могучее и, главное, счастливое – ибо в нем некому завидовать, все равны! И все общее – общие столовые и общие спальни, общее воспитание, производство, потребление, словом, вся деятельность и жизнь, и даже любовь. Из-за которой столько преступлений… И здесь тоже никаких привилегий – равенство…» – «Это как же?» – посмел я спросить. – «Женщина не смеет отказать уроду, если он её хочет, и писаный красавец не смеет отказать старой горбунье… Равенство, постоянное равенство!» – «Но способности куда деть? – говорю я ему, то бишь дьяволу. – А если он Коперник, допустим, или Цицерон? Как быть с гением?» – «Здесь вы правы, – объяснил мне дьявол. – Здесь вы верно почувствовали. Высшие способности – вот угроза равенству. Так что для равенства – казнят. Цицерон лишится языка, Коперник – глаза… Всё к одному знаменателю, полное равенство…» Бесед у нас с ним, с дьяволом, было много. И, помню, спросил его, почему он ко мне так часто приходит? «Я, – говорит, – ведь тоже нигилист – я ведь восстал в свое время против Бога…» Да и вы, Федор Михайлович, тоже изволили в нигилистах быть. Даже на эшафоте побывали. Не будет ли это бестактностью с моей стороны спросить о впечатлении? Вдруг мне его, то бишь эшафот, тоже посетить придется?..