Пасодобль — танец парный - Кисельгоф Ирина. Страница 22

— Значит, сглазил, — устало сказала я. — Один из нас точно разбился. Или оба.

Мы молчали и смотрели в стол. Такая тоска. Смертная! Мне хотелось домой. Мне хотелось, чтобы меня любили, но меня сглазили. Возвратиться ничего не могло. Во всех смыслах этого слова. Я стала другой. Что бывает с людьми, которых вытаскивают с того света? Все ли они счастливы? В институте нас этому не учили. И я не знала. Я была веселой и счастливой, стала злой и несчастливой. Одно я знала точно, я сама выбрала человека, любящего блестящие металлические предметы. Я хотела быть в его жизни первой, а оказалась второй или в самом хвосте.

— Не уходи, — попросил он, не поднимая головы.

Мой муж не умел смотреть прямо в лицо. Точнее, не хотел. Глазами не соврешь.

— Не нервничай, — сказала я. — Мы оба друг друга сглазили. Ни разу не сказали самое главное. Даже на свадьбе. Забыли приворотный акалай-макалай из трех слов — «я тебя люблю». Потому возвращаться нечему.

Я встала из-за стола.

— Формальности завтра. У меня нет сил. Никаких.

Я обманулась. У моего мужа был сильный характер, он прятал в себе прагматизм и эгоцентризм. Газельи глаза и трепет полагались для посторонних. Со мной уже можно было не стесняться. Мне полагались эрзацы. Соплеменник Кандинского был в чем-то прав. Страшен не страх познания, а страх того, что узнал. Этот страх вылетает из-за угла, как машина с отказавшими тормозами, и сидит в тебе занозой всю жизнь, не поддаваясь ни уговорам, ни консервативному, ни оперативному лечению. Я разгадала судоку, составила пазл, сложила кубик Рубика и нарисовала точную и ясную картинку. Математически обоснованную и оцифрованную. Доказательств больше не требовалось. Мне незачем было оставаться. Других причин не имелось. Я не граф Монте-Кристо. Мне тоже хотелось жить как всем. Я могла. Нет! Я должна была стать счастливой!

Я спала, спала и спала. Просыпалась, только чтобы покормить, искупать и переодеть Маришку. Хорошо, что дети в этом возрасте много спят. Я хотела отдохнуть.

Я смотрела на голубую бусину с внимательным сиреневым зрачком. Я взяла ее с собой в роддом, где умирала, да не умерла. Она помогла мне или, напротив, чуть не убила? Я не верила в талисманы и никогда их не носила. И всегда была любимой, счастливой и здоровой. Мне нужно было выбросить ее, как ядовитую гадину, или оставить, как своего хранителя? Я думала об этом все время после выписки из роддома. И наконец решилась. Выбросила в унитаз. Она упала тяжело, вытаращив на меня расширенный, пристальный зрачок. Я нажала рычаг, и голубая бусина унеслась потоком воды. Сразу, без промедления. Я испугалась уже тогда, когда надавила рычаг. Но было поздно. Космический глаз попал в канализацию большого города. Я утопила его в человеческом дерьме. И правильно! Правильно! Сиреневый, безумный зрачок меня сглазил. Я без него была любимой, счастливой и здоровой. Всегда. Всю свою жизнь до него. Там ему самое место! В дерьме!

— Я приготовил мясо. Я тоже умею готовить. Попробуешь?

У моего мужа был трепетный вид и газельи глаза, а я отдохнула.

— Чередуешь шок и трепет? — усмехнулась я. — Слишком быстро. Не успеваю перестроиться.

Он заговорил просительным тоном. Фальшивым насквозь! До последнего слова! От его голоса сводило скулы и выворачивало наизнанку! Рвотный порошок — вот что такое был для меня его голос!

— Послушай! Я принял неправильное решение. Не сумел выбрать главное. Но дело в другом. Мой отец умер слишком рано. Коллекционирование в его жизни было самым важным. Я знаю историю любой монеты. От него. Мы сидели с ним часами и разглядывали их. У меня не стало отца, были только его монеты. Это моя память о нем. Моя связь с ним. До сих пор. Ты меня понимаешь?

— Твой отец умер. Я жива. Связь между мной и тобой растаяла. Или ее не было. Ты выбрал отца. Сам!

Мой муж обхватил руками голову. Потом провел ладонями по лицу. Православный совершил намаз? Это называется дуля в кулаке!

— Я не то хотел сказать. Я выбрал не то время. Это ошибка. Моя ошибка! Я виноват! Это можно понять и простить?

Он издевался надо мной! Он тыкал меня лицом в симулякры ненависти, любви, ревности, преданности, верности. Кто хочет — живи на мягкой подкладке из самообмана, кто нет — бери шмотки и сваливай! Пока не поздно. Самообман сожрет вашу личность до последней нитки, как моль. Вы станете питаться суррогатами чувств, лишенными божьей искры. Вы станете трансгенными мутантами рано или поздно. Это не поле боя, это концлагерь с газовой камерой. Здесь побег поощряется.

— Я не хочу утолять жажду очищенной, бэушной водой! Мне не нужны позолоченные копии, мне нужны оригиналы! Это понятно?

Меня колотило от ненависти, как от приступа; малярии. Я была в жару и ознобе одновременно. Мой муж тоже. Ненависть заразна в отличие от: любви. Ненависть передается воздушно-капельным путем, любовь не передается никак. Она вылезает из тебя самого, не спросясь. Любовь нужна для продолжения человечества как разумного вида, ненависть — нет. Ненависть досталась в наследство от диких пращуров. До появления Homo sapiens. Она вытекает из темноты нашего подсознания, из инстинкта сохранения жизни и борьбы за выживание. Либо ты, либо конкурент. Либо пан, либо пропал.

Его руки скрючило, он был готов меня ударить. Я подалась вперед. Действуй! Он круто развернулся и вышел из кухни, хлопнув дверью. За обоями у дверного косяка посыпалась штукатурка. Я слышала ее шуршание в гробовой тишине. Она сыпалась как песок в песочных часах.

Я ненавидела газельи глаза. Еще до нашей эры кто-то сказал: глаза — зеркало души. Теперь это звучит банально, но это так. Все самые важные вещи банальны, потому что уже давно кем-то открыты и описаны. Обсуждены и перетолкованы сотни раз. Обсосаны и замылены. Но они никуда не делись. Чужие глаза с их тайнами и загадками тоже зачем-то остались с нами. Только попасть в чужую душу сквозь зеркало трудно. Иногда остается лишь любоваться его рамочкой из золоченого багета. Или ненавидеть. За мутную патину.

Я кормила своего ребеныша из бутылочки и успокаивалась. Только он мог унять, утихомирить меня. Надо было собираться домой. Я набрала номер мамы. Он вынул из моих рук трубку. Из-за спины.

— Мы прыгнули в незнакомое море. Вдвоем, — сказал он. — Нас разнесло течением в разные стороны. Если ты уйдешь, значит, я утонул, а ты потерялась.

— Ты не купил ни одной детской игрушки, — не оборачиваясь, ответила я.

— Я не подумал, — после паузы сказал он.

Я обернулась к нему. Заглянула в его бычьи глаза. В упор.

— А о чем ты думал?

— У меня не было игрушек. По крайней мере, я их не помню. В детстве я играл с монетами. Или читал. Моя мать умерла позже отца. На пять лет.

Если бы мой муж сказал, что у него не было своей семьи и детей, что он не знает, что нужно детям и как с ними обращаться, я бы не осталась. Но он выстрелил из гранатомета. У меня была нормальная семья, у него — нет. В привычном смысле слова.

Мой муж напоминал образы Модильяни. На работы Модильяни надо смотреть сквозь узкий дверной глазок. Тогда можно увидеть типичный прищур глаз, бантик губ, близко рассаженные у носа чечевицы глаз, монгольский тип лица, вырубленный тесак носа или что-то еще, что придавало модели узнаваемость. Все остальное — были цветные плоскости и линии, стирающие своими знаками личность персонажа. Художник играл со своими героями в кошки-мышки. Умышленно или нет. Теперь никому не узнать.

Мой муж был интроверт в золоченом багете. В патине его зеркала ничего не стоило искать, следовало любоваться багетом, разгадывая его завитушки. Если, конечно, он желал подсказать направление, куда двигаться дальше.

Он понял, что я остаюсь, хотя я еще ничего не сказала. Он заключил меня в объятия в прямом смысле слова. Прижал к стене, сковал коробочкой из своих рук и ног. Он рассыпал свои поцелуи, сначала чуть касаясь, потом бешено и требовательно. От дроби до артиллерийских снарядов. Они влетали в меня, продираясь сквозь его дыхание. Один из них попал в цель, и я размякла. Снова расклеилась. Расколотила вдребезги свои принципы. Растоптала свою решимость. Сама захотела.