Пасодобль — танец парный - Кисельгоф Ирина. Страница 36

Мои родители сделали мне больничный. Договорились со знакомыми. Вечером папа сказал:

— Поедем, отдохнем втроем. Я, ты и мама. Я завтра куплю билеты.

— Ты не любишь внучку? — спросила я.

— Я ее мало вижу.

Моей дочери разонравилось ходить к моим родителям. Папу она побаивалась, а мама была много мягче, чем я. Потому моей деликатной маме приходилось хуже, чем мне. Для Марины моя мама была дурой. Моя дочь дерзила бабушке, не стесняясь в выражениях. Еще детских, но очень обидных. Моя мама терпела и молчала. Все время. Я узнала обо всем от отца. Когда папа это услышал, он отшлепал внучку без слов. Больно и обидно.

— Как ты посмела такое сказать? — разъярилась я. — Бессовестная!

— Она меня трогает! Целует! Мне противно! — крикнула моя дочь.

— Целуют и обнимают, только когда любят! Бабушка тебя любит всем сердцем!

— Не надо мне сердца! Я не хочу, чтобы меня любили! Ничем!

— Марина не будет туда ходить, если ее бьют, — жестко сказал мой муж.

Она бросилась ему на шею плакать. Он стал ее утешать. В другой комнате. Она ему жаловалась. Тихо. Чтобы я не услышала. Так часто бывало. Это стало обычным делом в моей семье.

— Хочешь воспитать мою дочь в ненависти к моим родителям? — спросила я мужа, когда мы остались одни.

Я еле сдерживалась, чтобы не заорать, что он воспитывает мою дочь в ненависти ко мне.

— Хочешь, чтобы мою дочь били? — переспросил он.

Я вгляделась в его глаза. Они были заштрихованы клеточкой скрещенных ресниц. Шлюз опущен, пароля не было. Я махнула рукой.

Моя дочь перестала навещать бабушку и дедушку, хотя в ее возрасте внуки и бабушки самое естественное сочетание. Она осталась без дедушки с бабушкой, а с другой стороны родственников у нее не было.

Мой муж воспитывал дочь не только в ненависти к моим родителям, но и ко мне. Может быть, ненамеренно. Так получалось само собой. Как у меня. Только ему удавалось лучше.

Наверное, я сама превратила свою жизнь в корриду, выдумав обязательные фигуры, и втянула в нее мужа. Мы подбривали друг другу рога нашей дочерью. Это был запрещенный прием.

Но он первый ввел мне допинг, поставив меня на «красное», «железяки» — на «черное». «Черное» выиграло, «красное» не хотело уступать первое место.

Мы с родителями никуда не уехали. Я лежала на диване в гостиной. Я не пересчитывала свои камни. Их было всего три. Три невыносимо тяжелых камня. Мне одной их не вытащить. Для этого требовался огонь. Но моя божья искра погасла, а раздуть огонь было некому.

— Она спит.

Я услышала папин голос в коридоре.

— Не плачь. Мама спит, — повторил папа.

Он вошел в гостиную, неся трубку радиотелефона. Я засунула голову под подушку.

Из-под толщи подушки я услышала, как папа сказал:

— Как проснется, она обязательно позвонит. Я обещаю. Если хочешь, я приеду за тобой и привезу тебя к маме, — и после паузы добавил: — Не хочешь, как хочешь. Тебе пять лет. Ты уже взрослая. Сама решай.

Я позвонила мужу на сотку. Так было проще. Я боялась звонить к нему домой. Трубку могла взять дочь.

— Если не хочешь доконать дочку, приезжай. — Он тоже устал.

Я приехала домой, мне навстречу вышла дочь. Я стояла, не поднимая глаз. Чего я боялась?

— Ты не умерла? — спросила она.

Я взглянула на нее. Коротко. И задержалась. Она смотрела на меня перепуганными глазами и прижимала к себе любимую мягкую игрушку. Невиданного лохматого зверя с шерстью всех цветов радуги. У него была глупейшая и добрейшая улыбка. Два огромных глаза в кучку у носа и улыбка. Я купила его давно, она с ним не расставалась, хотя у нее было много игрушек. Она быстро их забывала и ломала в детстве, как я. Она тоже хотела узнать тайну шуршащей погремушки. Я разломала ее тогда молотком. Чтобы моя дочь узнала то, что не узнала я. В погремушке оказались одноцветные пластмассовые горошины. Розовые, по-моему. Дочь забыла о погремушке, тайна которой открылась, а я свою помнила. Может, не следовало ломать ее погремушку? Было бы интереснее.

— Ты не умерла? — повторила она и заплакала.

— Нет.

Я обняла ее и прижала к себе. Я чувствовала, как сотрясается маленькое тельце моей маленькой дочери. А больше не чувствовала ничего. Моя дочь не была виновата. Я виновата в том, что случилось. Но поделать ничего нельзя. Я вытекла каменной мантией в дыру сказочной земли вслед за древним океаном. И высохла.

У ребенка должна быть мать. Я осталась в семье ради дочери. Переехала в другую комнату, а муж остался в спальне с дочкой. Это было правильнее. С ним я быть не могла, а они были ближе друг другу, чем я.

Я открыла глаза, рядом с диваном стояла маленькая фигурка в белом костюме в паре с лохматым чудовищем. Ночью, при свете луны. Она стояла не шевелясь, а я ощущала ее взгляд всей своей кожей.

— Ты правда не умерла?

Голос белой фигурки дрожал и ломался. От слез и соплей. Я притянула ее к себе. Тесно-тесно. И вдохнула ее запах. Детский, нежный, цветочный.

— Правда.

— Почему ты все время лежишь?

— Мне грустно.

— Хочешь поиграть?

Она протянула мне радужного лохматого зверя. Я вдруг заплакала, и моя дочь вслед за мной. Басом. Я плакала и смеялась. Я затащила ее в свою постель и перецеловала ее глазки, носик, все пальчики, толстую попу и круглый живот. Мой ребенок уснул со мной в слезах и соплях. Я не спала до утра.

Я люблю свою дочь безраздельно. Но я вдруг почувствовала, что внутри меня кем-то давным-давно натянуты струны. Сначала они тренькают, потом рвутся одна за другой. Может, у меня осталась последняя струна — любовь к моей дочери. Если порвется она, мне незачем будет жить. Если бы я промедлила немного, она бы порвалась. Я пугала свою дочь самой собой. Она пять дней жила с мертвой матерью. Это больше, чем я пробыла в реанимации. Такого детская психика выдержать не может. Моя дочь страдала дольше, чем я. Я снова постаралась. Терзала родного ребенка собственными руками. Таким, как я, надо запрещать рожать детей. По статье. Смертная казнь без помилования.

После моих игр в собственную смерть я превратилась в собственный призрак. В то, чего нет. Для дочери. Я оборачивалась и видела, как она стоит в дверях комнаты, не решаясь подойти. Вижу так же ясно, как и тогда. Испуганные недетские глаза и радужный зверь как щит. Я протягивала к ней руки, она убегала. Я сжимала ее тельце и целовала ее перепуганные глаза, дрожащие губы, щеки, курносый малышачий нос. А между нами щитом был радужный зверь.

— Не бойся. Я с тобой. Я с тобой. Я с тобой. Не бойся, — с каждым поцелуем шептала я. Горячо, сбивчиво, путано. Господи! Как я ненавидела себя!

Она успокаивалась и засыпала с головой на моих коленях. Я молила прощение у каждой черточки ее лица, у каждой складочки ее тела, у каждого пальчика. Целовала легонько с головы до ног, чтобы не разбудить. И просила прощения. Тихо-тихо. И так было каждый день. Я не находила себе места. Каждую ночь я ждала, вдруг заплачет мой ребенок. Все валилось из рук. Жизнь на автомате — и только одна мысль, что будет дальше с моим ребенком? До чего я его довела?

Время шло, моя дочь уже привыкла к тому, что я жива и здорова. Но я себя не прощала, и дочка меня не простила. Ей было легче с отцом. Просто легче. Во всех отношениях. Со мной она уже не смеялась, она смеялась с ним. С оглядкой. Я подходила к ним, она замыкалась. И я тогда самоустранила себя. На время. Чтобы Маришка привыкла к тому, что я рядом. Всегда рядом с ней. Когда она захочет. Стоит только позвать. Главное, чтобы ей не было страшно.

— Ты понимаешь, зачем ты здесь? — спросил меня муж.

— Лучше тебя, — вяло ответила я. Больше мне нечего было сказать. Он бы не понял.

— Твой эгоцентризм беспримерен, — с ненавистью сказал он. — Ты обошла своего отца на голову.

Он действительно ничего не понял. Я не могла травмировать дочь самой собой. Мне казалось, так будет лучше.

С тех пор ночью мне часто снился черный лабиринт из бесконечных комнат, коридоров, переходов и лестниц. Я кружила по нему до изнеможения, пока не оказывалась на жертвенном круге ритуального зала. Вокруг меня описывала круги голубая бабочка газового фонаря. Я ждала ее появления, цепенея от страха и ледяного холода. Она начинала нехотя, медленно, далеко. То приближаясь, то отдаляясь назад. Все быстрее и быстрее, пока ее рваный танец не сливался в тесный голубой обод, туго закрученный вокруг моего тела. Снизу вверх. Виток за витком. Последний бесшумный оборот вокруг моего затылка, и бабочка влетала мне в глаза, вгрызаясь в лицо зубами человеческого черепа. Финал.