Пасодобль — танец парный - Кисельгоф Ирина. Страница 45

Я подняла ее и вдохнула запах. Курточка пахла искусственной лимонадной пыльцой, собранной пчелами «Beeline». Зачем я подарила ей эти духи? Черно-желтые, полосатые пчелы съели запах моей дочери. Спрятали его в восковых сотах радиоволн. Зарыли среди DVD и CD с манга, аниме и компьютерными играми. Схоронили среди тряпок от Шермана и Хилфигера. Закопали в шкатулках, корзинках и ящичках с фенечками, колечками, бусами, подвесками для джинсов и карнавальными косплеевскими вещицами [18]. Зачем я покупаю ей все эти вещи? Чтобы укрыть ее от себя?

У нее хорошее настроение. Уже много дней. Это нетрудно понять. Что у моей дочери на уме, то и на лице. Отчего ей так весело? Что с ней творится? Мне грустно оттого, что моя дочь выросла счастливой без меня. Нормальный, здоровый ребенок. У нее много друзей. Значит, она не выросла букой и у нее нет проблем в общении. Могло быть наоборот, но случилось иначе. Ее отец хорошо справился со своей задачей. Организовал успешный сиротский дом на моих костях. Я про себя рассмеялась. К чему плата корридой за то, что я не умерла? Я могла быть со своей дочерью или не быть, все было бы так же. Счастливый, здоровый, уверенный в себе ребенок.

Я еще раз вдохнула лимонадный запах и повесила курточку на плечики. Настроению моей дочери идет детский аромат лимонадных духов. Хорошо, что я их подарила. Я достала свою сумку и положила в нее браслеты, купленные в подарок. Раньше я хоронила подарки в своей комнате и жалела себя, натыкаясь на них взглядом. Жалела до слез. Сейчас отдаю Лене, моей сотруднице. Она работает в моем отделе. У нас дочери ровесницы, но моя зарплата выше. Я отдаю вскрытые коробочки и упаковки уже без слов. Мне кажется, Лену это задевает. Но она берет, я отдаю. Отдам и браслеты. Я вдруг вспомнила браслет с волшебными рыбками в морской воде цвета неба. Я купила набор из-за этого браслета. Именно его мне захотелось донельзя. Это мой хрустальный шар памяти. Точнее, его китчевый суррогат, стоящий сто двадцать долларов. Для трех детских браслетов, наверное, дорого, для суррогата памяти — в самый раз. Я раскрыла сумку и забрала свою память. Сама не знаю зачем.

— Я хочу ридикюль из бисера.

Я вздрогнула и обернулась. За мной стояла дочка.

— Хорошо.

— Лучше дай деньги. Ты не сможешь выбрать.

— Пойдем вместе?

Моя дочь подняла брови. Я сдалась. Как обычно.

— Как твои дела?

— Отлично!

Моя дочь поблагодарила меня нехарактерной откровенностью, и я решилась спросить еще:

— Может, пойдешь со мной к бабушке? Она будет так рада. Она скучает по тебе. Очень.

— Я не люблю бабушек. Любых.

— Даже маму твоего отца? — вдруг вырвалось у меня.

— Даже. — Глаза дочери сузились. — Терпеть не могу предателей!

— Что ты об этом знаешь?

— Она не любила папу! — Моя дочь неожиданно распалилась.

— Кто тебе сказал?

— Нина Федоровна! — выкрикнула дочь. Она смотрела мне прямо в глаза. С ненавистью. Не таясь.

— Нина Федоровна тебе солгала! Мне она говорила другое!

— Не надо мне подарков! Ничего от тебя мне не надо! Ничего!

Она круто развернулась и бросилась в свою комнату. Дверь передо мной захлопнулась наотмашь. Размозжив хрупкий, призрачный мир. И я услышала плач, громкий, надрывный, недетский.

— Прости.

Я привалилась к стене и закрыла глаза. Мне в ее комнату было нельзя. Не разрешалось. Я вдруг вспомнила песенку, которую пела Маришке в детстве. Смешную песенку Мандельштама о счастливом лунном народце, плетущем корзинки в голубых домах-голубятнях. Я так ее утешала. Она смеялась и просила еще. Я вспомнила и запела. Про себя. Чтобы утешить мою взрослую дочь, даже если она не может меня слышать. Я пела о чудо-голубятнях и поняла. Эта песенка о моей несбывшейся мечте. Даже сейчас я плачу о своей несбывшейся мечте. Нашей с Маришкой мечте. О настоящем доме. Хотя знаю, плакать не стоит. Настоящие дома далеко. Нам с дочкой туда уже не попасть.

Моя дочь не растет счастливым ребенком. Так не плачут счастливые дети. Счастливые дети не кричат в исступлении, не бьют посуду, не рвут подарки, не раздражаются по пустякам. Счастливые дети живут в мире с собой.

Почему моя дочь так часто плачет? Отчего ей так горько? Ведь она с отцом. Любимым отцом. Тесно и близко. Чего ей не хватает? Я хочу думать, что ей не хватает меня. Хочу так, что сердце саднит. Я всегда рядом, но все по-прежнему. А надежда живет и живет. Моя надежда — это зараза. Хроническая, пожизненная инфекция. Она течет вяло, уже не грызет, не кусает, а лижет сердце тремя рядами острых зубов. Я притерпелась к боли, но сердце говорит о надежде. Не молчит проклятое мое сердце. Ничего с ним не сделать.

— Как обычно, подслушиваешь? — со злостью спросила дочь, глядя на меня красными, исплакавшимися глазами.

Мне хотелось ее обнять, чтобы она услышала мое сердце и поняла. Как мне сказать моему ребенку, что я с ним?

— Помнишь песенку про чудо-голубятни?

— Не помню!

Она умылась в ванной и ушла. Даже не переодевшись.

Мой ребенок не помнил свою любимую песню. Мой ребенок выключил из жизни все, что было до школы. Мой ребенок родился и жил в свивальнике, скрученном из ненависти самых родных ей людей. Какое ждет будущее мою дочь? Как ей дальше будет житься? Не знаю. Страшно мне. Всегда страшно.

Я вспомнила Нину Федоровну. Она умерла в позапрошлом году. Ее хоронил мой муж и соседки. Я не пошла, дочь тоже. Она поссорилась тогда с отцом. Он твердил о благодарности и любви, она отталкивала его руки.

— Нет! Нет! Нет! — повторяла она.

— Не хочешь видеть ее неживой? — вдруг спросил муж.

Она отчаянно разрыдалась. Он прижал Маришу к себе и положил губы на ее макушку. Они долго так стояли. А моя душа разрывалась от боли. Я снова получила подтверждение своей вины. Прощение не получится.

Бездетная, безмужняя старуха умерла тихо, во сне. Как праведница. Мне не верилось, что Нина Федоровна могла сказать о матери мужа такими словами. Она говорила, у них была счастливая семья. Убежденно и твердо. Не сомневаясь. Значит… Все ясно. Я усмехнулась. Моя дочь — прекрасная яркая бабочка, вылетевшая на свет из своего отца. Я прикнопила ее булавкой из собственной смерти, муж расправил ее крылья, не прощая меня. И она стала похожей на него. Я не знаю, хорошо это или плохо. Раньше я гордилась тем, что у меня отцовский характер, а теперь не знаю, мне повезло или нет. Моя мать уступчивая и мягкая, отцу с ней легко. Может, это залог их счастья? Несходство?

Я вернулась в свою комнату, надела на руку браслет и потрясла. В небесной реке поплыли серебряные и золотые рыбки, посверкивая на солнце пластмассовой чешуей. Я хотела, чтобы моя жизнь стала счастливее. Чтобы мой единственный ребенок не плакал в подушку. Но пластмассовые золотые рыбки не исполняют желаний. Зря я купила браслет. Тогда я сняла его и вложила в упаковку. Зачем вспоминать то, что было? Память страшнее смерти. Она всегда с тобой. До конца.

После Марина почти перестала разговаривать со мной. Как и ее отец. Только «да» и «нет».

Мне не стоило искать причину. Она была на ладони. Даже взрослый ребенок видит глазами своего сердца. Я не любила ее отца. Так она поняла. Моя дочь смотрела сквозь камеру-обскуру, подаренную отцом.

Челищев вызвал меня к себе и протянул завизированный приказ о назначении директором департамента. Я давно этого ждала. Ждала платы за сверхурочную работу. Мы с Челищевым давно перешли на постоянный контракт. Мне он надоел, как и его эксклюзивные аксессуары. У Челищева не было ни фантазии, ни умения. Но это оставалось привычно, удобно и выгодно. К тому же ко мне входили, согнув ноги в коленях. Я об этом никого не просила, но у посетителей ноги сгибались сами собой. Это казалось смешным и глупым.

Я пробежала глазами приказ и улыбнулась самой себе. Это был отличный подарок. Как раз ко дню рождения моей дочери. Ей должно было исполниться двенадцать. Я завалю ее подарками. Самыми лучшими! У нее теперь будет все. Все, что пожелает. Все, что нафантазирует. Мама богаче отца. А дети растут и начинают понимать все больше и больше. Я сумею все объяснить Маришке. Ведь она уже такая взрослая. Такая умница. Мне обязательно повезет. Я чувствовала будущее так остро, что у меня кололо пальцы острыми, добрыми иголками вечнозеленого тамариска. Моего лохматого ангела. Что-то должно произойти. Что-то хорошее. В моей крови уже неслись пузырьки обжигающе-холодного шампанского, покалывая меня изнутри.