Наследство из Нового Орлеана - Риплей Александра. Страница 37

Ухмылка Вэла сделалась еще шире.

– До чего же ты вредная, Микаэла. Знаешь ведь, что Аврора ненавидит, когда ее называют настоящим именем.

– Дорогой Вэл, откуда же мне знать, как ее называть. Мадам Санд, месье Санд. Женщина, которая носит брюки и курит сигары, называет себя Жорж и проповедует разврат… Нет, это невозможно.

Вэл смеялся.

– Это не проповеди, а романы, – сквозь смех сказал он, – и она защищает право женщины на независимость, Микаэла. Кому, как не тебе, согласиться с этим?

– Независимость – да, но можно быть независимой, соблюдая приличия.

– Аврора всего лишь ведет себя так, как позволено вести себя любому мужчине. Он же не делает секрета из своей любовницы – разве перед женой. Но поскольку Аврора не замужем, ей нет надобности прятать своих любовников.

– С тобой, Вэл, просто невозможно говорить серьезно. По-моему, ты все еще влюблен в нее. Революция пошла тебе на пользу, друг мой. Если бы ты остался с этой гермафродиткой, с тобой было бы кончено. Ты стал бы посмешищем. Она же вдвое старше тебя. Ваш роман был смехотворен.

– Мне был тридцать один год, а Авроре сорок четыре. Никто же не находит ничего смешного в том, что у мужчины есть женщина младше его на десять, а то и двадцать лет.

Баронесса вскинула руки.

– Мир, – сказала она. – Я не хочу ссориться с тобой. Ты мне слишком дорог. Мне не следовало упоминать ее имя. Я думала, что мы будем вместе улыбаться, а мы едва не вцепились друг другу в глотки. Сделаем вид, что ничего не было. Лучше расскажи мне о твоих последних амурах в Новом Орлеане. Тут, надеюсь, можно поулыбаться.

Вэл рассмеялся:

– Это даже забавней, чем ты думаешь, Микаэла. Все считают, что мы с тобой любовники. Ну что ты теперь скажешь о романе мужчины с женщиной старше себя?

Баронесса смеялась так, что на глазах ее выступили слезы.

– Видишь, как интересно. Стоит лишь чуть изменить угол зрения, и все воспринимается совершенно иначе. Я безмерно польщена. А тебе безразлично, что о тебе думают?

Вэл поцеловал ее искалеченную руку.

– Моя великолепная баронесса де Понтальба, – сказал он, – это для меня величайшая честь.

Микаэла легонько поцеловала его в губы.

– Шевалье, – сказала она, – преступно несправедливо, когда мужчина так очарователен и в придачу так красив.

Благодарю вас от всего своего вздорного сердца. Была бы я на двадцать лет моложе… Нет, принимая во внимание все обстоятельства, лучше на десять.

Улыбка ее была ехидной, светской и девчоночьей одновременно. И в это мгновение Вэл поверил в те легенды, которые слагали о ней в Париже, – о мужчинах, которые шли на самоубийство, писали стихи, поднимались на горные вершины – и все во имя любви к ней.

Потом она вновь превратилась в усталую, погрузневшую женщину средних лет с крашеными волосами и двойным подбородком.

– Как бы я ни боготворила тебя, Вальмон, я должна пожурить тебя. Ты знаешь, какая у тебя складывается репутация? Люди называют тебя денди, фатом и даже мотом. Мне безразлично, правда ли то, что говорят о твоей игре и походах по шлюхам. У тебя столько денег, что тебе их никогда не потратить, как бы ты ни старался. К тому же мужчина не может без женщин. Все это я понимаю. Жаль, что Америка столь буржуазна, включая даже Новый Орлеан. Здесь нет женщин, искусных в любовных играх и имеющих удобных, снисходительных мужей. И все же не стоит столь публично выставлять напоказ свои грешки… Ты говоришь, что серьезно относишься к своей плантации. Почему же ты таишь от мира эту сторону своей личности? Скрытность порождает разговоры. Одни говорят, что у тебя там целый гарем мулаток. Другие, и того хуже, утверждают, что ты получаешь извращенное наслаждение, подвергая своих рабов зверским поркам и пыткам… Я знаю тебя, Вэл, и не придаю никакого значения этим сплетням. Но люди в Новом Орлеане тебя не знают. Даже семьи твоей не знают. Тебя не было здесь всю взрослую жизнь, а за два года после приезда ты составил о себе неверную славу. Я говорю тебе все это, потому что люблю тебя. Оставь кружевные манжеты, парижские наряды и детские пари о том, через сколько минут начнется очередной ливень.

Пока Микаэла говорила, выражение лица Вэла менялось. Сначала черты его застыли, потом нахмурились. Теперь на лице его лежала сардоническая усмешка.

– Ай-яй-яй, баронесса, – произнес он. – Кто бы мог подумать, что именно ты начнешь поучать меня и призывать следовать общепринятому? Да я бы умер от тоски или, хуже того, обрек себя на жизнь, в которой каждая минута кажется неделей, до того она тосклива. Мне неинтересно, что именно говорят люди, лишь бы это говорили за моей спиной. В противном случае мне предстоит очередная опостылевшая дуэль.

Микаэла пожала плечами. Потом засмеялась:

– Я не могу на тебя сердиться, Вальмон. И больше не стану стараться исправить тебя. Продолжай в том же духе, самый очаровательный повеса в этой и любой другой стране. А теперь, к сожалению, я должна тебя покинуть. Мне надо писать письма. Но ты непременно оставайся, если только у тебя нет других дел. Скоро придут Альфред с Гастоном, они будут очень рады тебя видеть.

– Мне пора, Микаэла. На плантации варят сахар, и мне не хотелось бы отлучаться. Если бы мне не надо было украшать склепы с сонмом моих родственников, меня сегодня вообще не было бы в городе. Но я рад, что зашел. Побыть с тобой – это как эликсир бодрости… Я вернусь во вторник, через четыре дня, чтобы быть на премьере в опере. Ты с сыновьями разделишь со мной ложу?

Баронесса засмеялась глубоким грудным смехом:

– Боюсь, милый, это положит конец всем сплетням. Женщина, у которой бурный роман, не станет на встречу с любовником брать с собой сыновей. Я сама абонировала ложу. Мы должны очень холодно и официально раскланяться друг с другом и поспешно отвести глаза. Это подтвердит все подозрения. Я надену кучу драгоценностей и ярко, a la Parisienne, [17] накрашу лицо. Может быть, я позволю себе одну изобличающую жеманную улыбочку, как только увижу тебя… Я буду безмерно рада. А теперь иди. У меня дела.

Вэл вышел на середину широкой площади и, обернувшись, посмотрел на квартал Микаэлы. Она утверждала, что вкладывает в него деньги и время лишь потому, что ей надо чем-нибудь занять себя в этой ссылке, а также потому, что она рассчитывает получить приличный доход. Но Вэл полагал, что на то имелись более веские причины, в которых она не призналась бы даже доброму другу.

Строение было великолепно – ряд из шестнадцати примыкающих друг к другу кирпичных домиков, занимающий весь квартал. Повтор высоких окон, труб и дверей напоминал устойчивый ритм, который соблюдался на всех трех уровнях и подчеркивался чугунными колоннами, поддерживающими два литых чугунных балкона. Строение венчалось тремя равно отстоящими друг от друга фронтонами с расположенными по центру восьмиугольными окнами. Здание походило на претворенную в архитектуру музыку. Чугунные решетки задавали легкий контрапункт к крепкому кирпичу и граниту. Вальмон был уверен, что эти прекрасные чугунные узоры и есть тайная причина возвращения Микаэлы в Новый Орлеан и ее одержимости, стремления к совершенству во всем, что касалось застройки. В центре каждого сооружения была витая монограмма «АП». Альмонестер-Понтальба. Она повторялась вновь и вновь. Дань памяти отца, строителя более монументальной части площади. И победное состязание с ним. Когда будет закончено второе здание, след, оставленный Микаэлой Альмонестер в облике города, будет заметнее, чем след ее отца. Пусть она женщина, но ее свершения не менее велики, чем свершения мужчины, даже столь выдающегося, как ее отец.

«И неудивительно, – подумал Вэл, – что она так яростно порицала Жорж Санд. Склонность к мужской одежде и мужским повадкам превращает независимость женщины в клоунаду, над которой можно лишь смеяться. Тогда так Микаэла заплатила за свою независимость пулями в груди и искалеченной рукой».