Остров судьбы - Бекитт Лора. Страница 21

Безветренная погода, царившая на море в летние месяцы, затрудняла плавание парусных судов, потому они приводились в движение тяжеленными веслами, на каждое из которых приходилось до пяти гребцов. От равномерного движения весел зависела скорость судна; тот, кто запаздывал, получал помимо удара бича надсмотрщика удар веслом от того, кто сидел сзади, отчего, случалось, терял сознание.

В остальное время года каторжники трудились в каменоломне на холмах в окрестностях Тулона, откачке воды в доке, погрузке, разгрузке и починке кораблей. На любой из этих работ приходилось напрягать все физические и душевные силы.

Дух Андреа был сломлен, а от решимости не осталось и следа. В былые дни он восхищался бы величием и мощью кораблей средиземноморской эскадры, неистощимостью ветра, способного переламывать реи и гнуть мачты, смелостью неутомимых мореходов. Теперь все было иначе. Его ничто не интересовало, он думал только о том, как сохранить остатки сил.

Жорж Рандель поддерживал напарника, как мог. Делился с ним советами, пищей; если видел, что тот устал грести, принимал на себя основную нагрузку, а перед сном прилежно учил французскому языку. Вскоре Андреа стал понимать, что ему говорят, а после и сам смог составлять фразы.

Иногда ему казалось странным, что их сковали вместе. Обычно пару подбирали так, чтобы заключенные как можно меньше подходили друг другу. Это делалось для того, чтобы узникам было сложнее договориться о побеге.

Жорж Рандель никогда не рассказывал о себе и, в свою очередь, не расспрашивал Андреа о том, за что тот угодил на каторгу. Юноша догадывался, что его напарник был образованным человеком: его речь была правильной, он нередко употреблял слова и обороты, которых Андреа, почти не умевший читать и писать, никогда раньше не слышал. Однажды юный корсиканец обратил внимание на руки напарника: хотя его нельзя было назвать слабым человеком, прежде он явно не занимался тяжелой работой.

Кое-что прояснилось в тот день, когда Рандель наконец просил рассказать Андреа о том, за что его осудили.

Пока Андреа говорил, его напарник лежал на досках, прикрыв глаза рукой, с виду спокойный и безучастный. За бортом рокотало море. Казалось, они погребены на самом дне.

Иногда, проснувшись ночью, Андреа впадал в панику, потому что ему чудилось, будто он лежит на дне могилы, похороненный заживо.

Его отрезвляло звяканье цепей и невнятное бормотание товарищей по несчастью. От этого не становилось легче, ибо жалкая каморка без окон в самом низу трюма была ничуть не лучше гроба.

— Теперь ты знаешь, что у меня не было выбора. Я с детства знал, что когда-нибудь убью человека, — сказал он, закончив рассказ.

— Выбор есть всегда. Даже сейчас, — медленно, словно нехотя, произнес Рандель.

Андреа усмехнулся.

— Сейчас? Какой?

— Ты можешь возненавидеть своих тюремщиков, а можешь их простить.

— Что это изменит?

— Милосердным помогает Бог.

Андреа не видел лица напарника, потому не мог понять, шутит он или нет.

— Отец Витторио, наш священник, тоже так говорил. Однако жизнь доказывала другое: не словом, а делом.

— Жизнь тут ни при чем. Просто вы стремились быть такими, какими вас желало видеть ваше общество. Убивали, потому что так принято.

— Ты не понимаешь! Желание отомстить за оскорбление у нас в крови, мы рождаемся с этим.

Рандель убрал руку, открыл глаза и посмотрел на Андреа.

— Пытаясь оправдать себя, ты повторяешь чужие слова.

Андреа вздохнул.

— А что мне остается делать?

— Вам кажется, что вы гордые и смелые, но на самом деле вы отождествляете свободу с покорностью: отцам, как бы они ни были неправы, обычаям, какими бы дикими они ни казались, — сказал Рандель, не отвечая на вопрос.

— Если ты такой справедливый и милосердный, как и почему ты оказался на каторге?

— Я совершил политическое преступление. Больше ничего сказать не могу.

— Не хочешь — не говори. Это не имеет значения, — уныло проговорил Андреа. — Мы оба несвободны, и это главное.

— Нет, — возразил Рандель, — я свободен. Внутри.

Андреа невольно рассмеялся.

— Вот как? Такое возможно? Тогда научи меня этому!

— В твоей душе должно быть что-то вроде ростка, тянущегося к солнцу. И ты должен стараться сделать так, чтобы он не завял. Для начала побольше думай о том, что тебе дорого, что пробуждает в твоей душе свет.

Андреа задумался. Он вспомнил, что давно не видел неба, между тем днем ему просто стоило поднять голову! На самом деле ему хотелось укрыться от палящих лучей солнца; он прикрывал веки, пытаясь отгородиться от яркого дня, равно как от своих воспоминаний.

— Я люблю свою родину, природу, но мысли о ней причиняют мне боль. А людей… людей я ненавижу!

— Всех до единого? Неужели на всем свете не отыщется человека, которого ты мог бы уважать?

Андреа задумался, а после ответил:

— Хорошо. Я стану думать о Бонапарте.

Рандель вздрогнул.

— О Бонапарте? Почему?

— Он тоже корсиканец. Он прославил наш остров. Он сумел удивить мир.

К полной неожиданности Андреа напарник посмотрел на него с таким выражением, что он едва не проглотил язык.

— Его слава это диктатура, если ты вообще понимаешь, что это такое! Этот человек недостоин представлять нашу нацию!

Как ни был неопытен юноша, он все понял. Вероятно, Рандель совершил преступление против Бонапарта. Потому его и поставили в пару с Андреа: трудно было представить людей, более чуждых друг другу.

Несмотря на обуревавшие его чувства, он попытался быть разумным.

— Корсиканцы надеются на него.

— Корсиканцы? Он давно о них позабыл. Он думает только об имперской короне, ради которой готов принести в жертву сотни тысяч людей!

— Мне все равно, о чем он думает. Он полководец, и его правда — на острие ножа. Его выбор — победить или погибнуть — достоин уважения.

— Вы, дикие островитяне, не видите того, что выходит за рамки интересов ваших семей, а он — того, что находится за пределами его честолюбивых замыслов. Да, он умнее вас, тем не менее он всего лишь жалкий корсиканский выскочка!

Андреа набросился на Ранделя, намереваясь придушить его цепью. Он стиснул зубы и давил что есть силы: холодный металл впился французу в горло, и напарник извивался и хрипел. Он ударил Андреа коленом, отчего тот невольно ослабил хватку. Они покатились по разъеденному соленой водой деревянному полу; между тем по проходу уже спешили два охранника. На головы и спины ослушников обрушились тяжелые удары.

— Двойные кандалы обоим и железный ошейник! Три дня в карцере без еды и питья!

— Оставьте мальчишку, — прохрипел Рандель, судорожно хватая ртом воздух. — Я начал первым, он только защищался!

Его выволокли в проход, пинками поставили на ноги и увели в темноту.

За перегородками ворочались и переговаривались люди, пытаясь узнать, что случилось, из-за чего началась ссора. Подобные стычки были нередки. Узники сходили с ума от кошмарных условий, в которых приходилось существовать.

Оставшись один впервые за много дней, Андреа не испытал облегчения, ему стало страшно. Он привык к обществу Жоржа Ранделя и не представлял, что будет делать, если тот не вернется.

Юноша закрыл лицо руками и задумался. Он понял, что хотел сказать этот человек в самом начале их разговора. Андреа Санто, номер триста четырнадцать, приписанный к тулонскому острогу, не должен поддаваться тому, чему его могла научить каторга. Внезапные, инстинктивные, необдуманные поступки — это одно, злодейство, основанное на ложных понятиях, — совершенно другое. Его напарник был прав: за семь лет с ним может произойти что-то пострашнее смерти.

С другой стороны, его глубоко задело отношение Ранделя к Бонапарту. Представителем побежденного народа, своего народа, молодым офицером с грандиозными замыслами и дерзкими мечтами, ставшим полководцем и императором, восхищались все корсиканцы. Даже он, Андреа Санто, нищий мальчишка, имел право гордиться этим человеком. А кем ему было еще гордиться? Отцом, которого он никогда не знал и не помнил? Тем, что он отомстил за оскорбление и убил человека? Андреа находился среди закоренелых преступников, которых было трудно поразить тем, что он застрелил кого-то из ружья.