Остров судьбы - Бекитт Лора. Страница 9

Кармина не стала сопротивляться, и постепенно новые ощущения захватили ее душу и плоть. Наяву они оказались куда более сильными и яркими, чем в ее воображении. Он трогал ее и ласкал, его руки и губы были везде. Дино освободился от одежды, и их тела соприкасались так тесно, как это было возможно, а потом он с хриплым стоном овладел ею и обладал исступленно и страстно, пока они оба не вскрикнули в едином порыве освобождения.

Кармина тяжело дышала. В ее теле тлели сладость и боль, а в душе дарил хаос. Она должна была освоиться с новыми ощущениями и чувствами, осознать то, что произошло.

Кармине захотелось услышать от него какие-нибудь слова, захотелось поговорить.

— Дино! — прошептала она. — Скажи что-нибудь!

— Я буду приходить к тебе каждую ночь, — промолвил он, и это было не то, что она ожидала услышать.

Кармина села. Молодой человек тоже поднялся; в его серых глазах отражался свет луны, которая внезапно выплыла из-за туч, и это были глаза не Дино, а Джулио.

Кармина закричала, но он вовремя зажал ей рот рукой.

— Тише!

Она вцепилась в его ладонь зубами, а когда он с шипением отнял руку, сдавленно произнесла:

— Ты не Дино! Ты обманул меня!

— Мой брат ничего не знает. Он спит. Я уже говорил тебе: ты ему не нужна. Зато нужна мне. И теперь ты моя.

— Нет, не твоя, не твоя! — отчаянно произнесла она и заколотила руками по сену.

Джулио пожал плечами.

— Тебе было так же хорошо, как и мне. Не думаю, что в этом смысле между мной и Дино есть большая разница. Другое дело, он никогда тебя не хотел.

— Убирайся! — воскликнула она и зарыдала.

Джулио спустился во двор. Его сердце было полно восторга. Он только что обладал женщиной, он стал мужчиной первым из братьев, обойдя даже Дино, который никогда не уступал ему дорогу! Насчет Кармины Джулио был спокоен: едва ли она осмелится пожаловаться его матери или отцу, а когда буря в ее душе уляжется, наверняка, позволит прийти еще.

Глава 4

Орнелла никогда не испытывала того волшебного единения с матерью, какое иные счастливцы обретают с момента рождения. Андреа — она была уверена в этом — тоже никогда не чувствовал ничего подобного.

Беатрис не раскрывала детям своих тайн, и иногда Орнелле чудилось, будто горести и неудачи превратили сердце ее матери в камень. Ей казалось, будто Беатрис всю жизнь идет по туго натянутому канату, способному оборваться в любой момент. Сохранились ли в ее сознании воспоминания о минутах счастья, воспоминания, которые причиняют боль и вместе с тем заставляют жить? Орнелла никогда не могла предугадать поступков матери и отчаялась в попытках прочитать ее мысли.

Она лишний раз убедилась в этом, когда после трех дней отсутствия Беатрис принесла домой ружье, о котором было столько разговоров.

Орнелла и Андреа онемели от удивления, когда увидели новенький кавалерийский карабин. В отличие от пехотных и драгунских мушкетов это оружие было небольшим и сравнительно легким.

Оно показалось Орнелле изящным хищным животным; девушка с восхищением и опаской провела пальцами по стволу и спросила у матери:

— Где ты его взяла?!

— Я ездила в Аяччо, — ответила Беатрис, и в ее мрачных глазах вспыхнуло темное пламя.

— Но такое ружье наверняка стоит кучу денег!

— Я продала Фину. А еще заложила наш дом.

— Фину! — Орнелла застыла. — И… дом?! Значит, теперь нам негде жить?!

— Пока мы можем в нем жить. Остальные деньги я заняла.

— И как мы будем их отдавать?

Во взоре Беатрис появился укор.

— Разве это имеет значение?

Орнелла не знала, что сказать. Она не любила этот похожий на высохшую ракушку дом, однако сейчас почувствовала, что у них с братом отняли последнее, что они имели.

Андреа, которому предназначался дорогой подарок, тоже молчал. Он видел перед собой то, чего не пожелал бы узреть и врагу. Мать выглядела изможденной и вместе с тем пылала, словно факел. Ее ноздри раздулись, глаза широко раскрылись, пальцы хищно переплелись, будто готовые задушить врага. Ненависть разлилась по телу женщины, словно яд, пропитала ее сердце, отравила душу.

— Из него не так уж сложно стрелять, — сообщила Беатрис. — Можно спокойно попасть в цель даже с двухсот шагов.

— В человека? — уточнила Орнелла.

Андреа вздрогнул. Он не понимал этой разрушительной бесчувственности, слепой одержимости жестоким желанием.

Беатрис сурово посмотрела на сына.

— Главное решиться в первый раз, а потом все будет просто. — Она протянула ружье Андреа. — Завтра тебе исполнится шестнадцать. Я сдержала обещание. Теперь ты сможешь исполнить свой долг.

Андреа взял мушкет и ощутил его мертвый вес, как ощутил гнет судьбы, тяжесть неумолимого рока. У него не было и не могло быть свободы выбора, свободы воли, он принадлежал семье, был опутан сетями невидимой тайной войны.

— Надо отлить побольше пуль, — деловито произнесла Орнелла, и мать согласно кивнула.

— Почему ты интересуешься оружием? — спросил Андреа сестру, когда они остались одни.

Орнелла рассмеялась, и это был смех человека, который знает, чего хочет от жизни.

— Кто знает, быть может, я тоже сумею убить кого-нибудь из Гальяни!

Юноша вспомнил красивую, нарядную девушку, идущую в церковь рядом с молодым офицером в ярком мундире, ее задорный и вместе с тем обидный смех.

— Кого? Бьянку?

Орнелла нахмурилась.

— Эту белоручку? На что она мне сдалась! Я говорю о ее братьях.

Девушка сделала вид, что прицеливается и стреляет; при этом ее неподвижное загорелое лицо было красиво пронзительной мрачной красотой. После она легко вскинула ружье на плечо и улыбнулась брату.

— Ты никогда не задумывалась о свадьбе? — вдруг спросил Андреа.

— О чьей?

— О своей собственной.

Она прищурилась, а ее губы презрительно растянулись.

— С кем?

— Не знаю. В деревне много парней.

— Все они — приспешники Гальяни. Я никогда не выйду ни за одного из них, — отрезала Орнелла.

Андреа молча повернулся и направился к морю. Он не знал, с кем поговорить о своих желаниях, о своих муках, о своей зависимости. Он знал: чтобы не быть одиноким, надо любить, а не ненавидеть, но, похоже, этого не могли понять ни его мать, ни его сестра.

Очутившись на берегу, он нашел тихое местечко и, нашарив в кармане кусок вчерашнего хлеба, принялся кормить рыб.

Солнечные лучи пронизывали прозрачную голубую воду, отчего по ее поверхности змеились короткие, сверкающие молнии. Зеленые, желтые, синие, полосатые рыбки, казалось, были созданы для того, чтобы радовать глаз. Все вокруг выглядело чистым и светлым. Этот мир был вечным, вместе с тем каждый день будто рождался заново. Андреа был уверен: где бы ему ни довелось очутиться, он оставит здесь крупицы своего сердца.

Окунув руку в воду, он зачерпнул горсть мелких камушков, и ему почудилось, что это самоцветы, прищурил глаза, и ему привиделось, будто с неба струится золотой дождь. Андреа знал, что он нищий, что в глазах односельчан он выглядит оборванцем, что кое-кто и вовсе считает его недоумком, и все-таки сейчас он ощущал себя счастливым.

Да, у него не было ничего, кроме проклятого ружья, бездушного чудовища, подарка его матери. А еще завтра ему исполнялось шестнадцать лет.

Настроение испортилось; он спрыгнул с камня и побрел по мелководью.

Андреа не понимал, откуда в нем взялось это яростное непринятие материнского мнения, способность по-своему видеть и оценивать вещи, поступки и жизнь и абсолютная убежденность в том, что именно эти взгляд и оценка являются единственно правильными.

Он задумался и не сразу различил посторонние звуки, долетавшие сквозь ритмичный гул моря. Неподалеку были люди, мужчина и женщина; они разговаривали и иногда смеялись.

Обогнув каменистый выступ, Андреа поднял голову: молодой офицер и дочь Леона Гальяни стояли на выступе скалы. Фигура Бьянки купалась в солнечных лучах, отчего девушка выглядела еще прекраснее.