Дама с рубинами. Совиный дом (сборник) - Марлитт Евгения. Страница 29

– Мы старались его отговорить, – перебил ее господин Ленц, – но он стоял на своем и просил, и плакал, и ласкался, пока моя жена наконец не согласилась.

– Но не из-за заработка! – горячо запротестовала та. – Не думайте этого, Бога ради! Заработанные им деньги лежат нетронутыми в шкатулке, они будут храниться как воспоминание о том времени, когда горькая нужда внушила ребенку мысль петь, чтобы заработать себе на хлеб, перед домом, который…

– Ганнхен! – остановил ее старик.

Она крепко сжала губы и устремила свой выразительный взгляд в противоположное окно на скованные морозом окрестности. Она была полна жаждой мести.

– С тех пор как ребенок приехал на свою немецкую родину, он видел только дурное обращение от жителей большого, гордого дома, – проговорила она в сердцах, стиснув зубы и все еще глядя в сторону. – Он недостоин был ступать по драгоценному гравию двора и осквернял своими ручками и книжками во время занятий стол под липами. Его даже не допускали до гроба.

Она не договорила и закрыла лицо руками.

– Болезнь сделала брата мизантропом, не судите его строго, мы все страдаем от его раздражительности, – кротко принялась убеждать ее Маргарита. – Но я знаю, что мой отец любил маленького Макса, так же как любят его все в доме. Он говорил незадолго до смерти, что хочет устроить судьбу мальчика, поэтому я и пришла к вам. Ему было бы, наверное, больно видеть, как этот прелестный ребенок поет у дверей, и я прошу вас запретить это с нынешнего дня вашему внуку и доставить мне радость… – И девушка, покраснев, опустила руку в карман.

– Нет, не надо милостыни! – запальчиво воскликнула госпожа Ленц, схватив молодую девушку за руку. – Не надо милостыни, – повторила она спокойнее, увидев, что Маргарита вытащила пустую руку из кармана. – Я знаю, что вы хотите нам добра. У вас всегда было доброе, благородное сердце. Кому же это знать, как не мне. Вас я не могу ни в чем упрекнуть. Но оставьте и нам гордое сознание, что мы сами отвратили угрожающий нам удар. Посмотрите, – она показала на большую корзину у окна, доверху наполненную пестрым вязаньем и вышивками, – это все оконченная работа. Мы проживем на это какое-то время, а там Бог нам поможет. Клянусь вам всем святым, что Макс больше не будет петь на улице! Он погорюет, конечно, но… что же делать.

Маргарита взяла руку старухи и горячо ее пожала.

– Я понимаю вас и впредь буду осторожнее в своих суждениях, – сказала она с улыбкой. – Вы же позвольте мне принимать участие в судьбе ребенка и дайте возможность не терять его из виду.

– Кто знает, фрейлейн, как вы на это посмотрите через месяц – обстоятельства иногда фантастически меняют взгляды и убеждения, – возразила с каким-то особым выражением госпожа Ленц.

– Могу заложить свою старую голову, что ее взгляды не изменятся! – с чувством воскликнул художник. – Я часто наблюдал за маленькой Гретхен, когда она еще играла во дворе: сколько сестринской любви и самоотверженности было в ней, если она могла постоянно играть роль терпеливой лошадки избалованного болезненного брата, безропотно перенося мучения и даже побои! Мне приходилось видеть и то, как милая малютка бегала в кухню и, несмотря на ворчание Бэрбэ, выпрашивала у нее хлеба с маслом для приходивших во двор нищих детей. Я бы не смог пересказать всего, что видел и в чем выражалась доброта ее сердца. А что потом жизнь в свете ее не испортила, это я, старик, испытал на себе, когда она вернулась в первый раз.

Маргарита встала, вся красная от смущения.

– Я не знала, что был человек, который так снисходительно относился к маленькой буянке, – сказала она, улыбаясь. – Послушали бы вы, что обо мне говорили, когда бранили за мои проступки! Хорошо, что это осталось в стенах главного дома и не смогло изменить вашего доброго отношения ко мне. Но в одном совершенно согласна с вами: я упряма и сила обстоятельств не может изменить меня за такое короткое время.

Девушка подала на прощание старикам руку, они проводили ее до лестницы, и она вышла из пакгауза, раздумывая о том, какая необычная семья жила в этом старом доме. Чем сильнее были удары судьбы, тем теснее смыкались ряды его обитателей.

Взгляд ее невольно устремился на аристократический верхний этаж главного дома: да, там царствовал, конечно, иной дух – дух «приличия и благовоспитанности», как говорила бабушка, «сухого эгоизма, соединенного с унизительным низкопоклонством перед высокопоставленными людьми», как называл его дед, который удалился в деревню, чтобы не жить в той ледяной атмосфере, которой окружила себя его изящная супруга.

Что ж удивительного, если и Герберт… Но нет, и в мыслях она не должна была оскорблять его предубеждением, упреком в бессердечности.

Разве к ней он не был добр? Он писал ей два раза в Берлин под тем предлогом, что назначен ее опекуном, и она ему отвечала. Потом он выехал встретить ее на ближайшую большую станцию, желая облегчить грустное возвращение в опустевший отцовский дом, – разве это не доказательство доброты и деликатности?

Бабушка этого, конечно, не знала, такую предупредительность господина ландрата к «непослушной девчонке» Грете она никогда бы не одобрила, тем более что та ее жестоко обидела, не пожелав сделаться баронессой фон Виллинген.

Старуха написала по этому поводу раздраженные письма своей сестре и внучке. Что думал Герберт о неосуществившейся мечте бабушки, осталось для нее тайной до сих пор. Он не упоминал об этом деликатном обстоятельстве ни в одном из своих писем, и она не решилась написать ему ни слова.

Занятая этими мыслями, Маргарита вернулась в свою комнату и положила деньги назад в ящик письменного стола, сильно при этом покраснев. Итак, ей было запрещено выражать свое участие в жизни маленького Макса в виде денежной помощи. Она чувствовала себя бессильной, рассмотреть все обстоятельства и определить, как действовать в данном случае, мог только мужчина. И она решила посоветоваться с Гербертом.

Глава 19

Прошло два дня. Ландрат все не возвращался, поэтому на лестнице и в верхнем этаже было непривычно тихо. Маргарита считала должным ходить каждое утро наверх здороваться с бабушкой. Это была тяжкая обязанность, так как старая дама не переставала досадовать и сердиться на нее.

Она, правда, не бранилась – хороший тон запрещает подобное выражение чувств, но у нее было более тонкое и верное оружие: режущие как нож взгляды и голос и острые, как булавочные уколы, слова. Этот способ выражения недовольства вдвойне возмущал внучку, и она призывала на помощь свое самообладание, чтобы переносить все спокойно и молча.

После такой, большей частью немилостивой аудиенции она спускалась вниз с чувством облегчения и заходила на минуту в галерею. В большой зале царил могильный холод; комнаты, в которых жил отец, были закрыты, все вещи, которых он касался, заперты, и ей оставалось лишь место, где она видела его в последний раз, погруженного в мирный вечный сон, будто осветивший его всегда мрачное при жизни лицо. Здесь ей казалось, что она чувствует его близость, и это было одновременно и грустно, и сладко. Внизу же старались, по-видимому, уничтожить все следы его существования.

Сегодня утром Маргарита, распахнув дверь на лестницу при выходе из галереи, столкнулась лицом к лицу с Элоизой.

Немного впереди молодой девушки поднималась, тяжело дыша, баронесса фон Таубенек; ей было так трудно идти, что она не смотрела по сторонам и не заметила вышедшую из галереи Маргариту. Дочь ее любезно поклонилась и взглянула на одетую в глубокий траур девушку с таким явным участием, что та не могла этого не заметить. Тем не менее, первой мыслью Маргариты было сделать вид, что она не видела вежливого поклона, и, не отвечая на него, скрыться опять в галерее.

Эта прославленная красавица была ей в высшей степени неприятна.

Почему – она и сама не знала. Вблизи герцогская племянница была еще красивее. Прелестная бархатная кожа и чудесный цвет молодого лица, большие голубые глаза – все это было ослепительным. Дедушка был прав, говоря, что его внучка, смуглый майский жучок, должна была совершенно потеряться рядом с ней. Элоизе шло даже флегматичное спокойствие, придававшее необыкновенное достоинство и важность ее походке.