Дама с рубинами. Совиный дом (сборник) - Марлитт Евгения. Страница 34

Испугавшись, что проговорилась, она вдруг умолкла, а потом, несколько овладев собой, добавила:

– Меня, впрочем, ей трудно будет победить: мне помогут моя рассудительность и трезвый взгляд на вещи.

– Ты думаешь? Нет, сначала испытай, что такое любовь, испытай все страдания, пока… – Герберт не закончил фразы, и девушка испуганно взглянула на него: таким взволнованным она его еще никогда не видела. Но он в высшей степени умел владеть собой и, пройдясь по зимнему саду, снова подошел к ней и встал рядом, совершенно спокойный. – Мы должны вернуться в гостиную. Будет неловко, когда тебя станут спрашивать, понравился ли тебе сад, а ты ничего не видела. Поэтому посмотри на этот великолепный экземпляр пальмы, на ту канарскую драцену. А вон там, над грядкой тюльпанов и гиацинтов, свешивает свои распускающиеся кисти испанская сирень – что за чудесный весенний уголок! Ну что, теперь немного осмотрелась?

– Да, дядя.

– Да-а, дя-я-дя, – повторил он насмешливо. – Это слово сегодня слишком часто и как-то особенно легко слетает с твоих губ. Или я кажусь тебе здесь особенно пожилым и почтенным?

– Не больше, чем у нас дома.

– Значит, всегда одинаково! Звание дяди так же мне присуще, как лицам там, на портретах, заплетенные сзади косички. Ну что делать, буду его слушать, пока ты не захочешь вспомнить мое имя.

Немного позже все трое опять сидели в санях, но ехали они не в город. Ландрат свернул на дорогу, которая пересекала поля и вела прямо в Дамбах, сказав, что он слышал, будто у отца обострился ревматизм в плече, и хочет его навестить.

Советница сидела, скорчившись, в уголке, раздосадованная этой поездкой, которая ей была вовсе не по вкусу, хотя она и не решилась открыто протестовать. В отместку она резко выражала свое неодобрение по поводу молчаливости Маргариты, упрекая ту, что она сидела в гостиной, «как какая-то мужичка, из которой надо вытягивать каждое слово и которая не умеет сосчитать до трех».

– Молчание имеет свои хорошие стороны, милая мама, особенно когда приходится быть в обществе людей, прошлое которых нам неизвестно, – прошептал ей на ухо ландрат. – И мне сегодня было бы гораздо приятнее, если бы ты не выражала так непринужденно своего мнения о балеринах, ибо баронесса фон Таубенек тоже была танцовщицей.

– Боже милосердный! – воскликнула пораженная советница, чуть не выпав из саней. – Нет-нет, это ошибка, Герберт, это невероятная клевета злых языков! – заговорила она, опомнившись. – Весь свет знает, что супруга принца Людвига происходит из старинного дворянского рода…

– Конечно. Но семья ее давно обеднела. Последние носители этого древнего имени были мелкими чиновниками, и обе красавицы сестры – баронесса фон Таубенек и недавно умершая графиня Сорма, – не имея никаких средств к существованию, танцевали одно время на сцене, естественно, под вымышленными именами.

– И ты говоришь мне об этом только сейчас?!

– Я и сам узнал это недавно.

Советница не промолвила больше ни слова, и через несколько минут сани остановились на фабричном дворе Дамбаха.

Уже давно стемнело, и из длинных рядов окон лился яркий свет на широкий, покрытый снегом двор.

Старуха, дрожа как в лихорадке, с глубоким вздохом запахнула шубу и зашагала под руку с сыном по заснеженной дорожке сада. На повороте к замерзшему пруду они увидели стоявшего у открытого окна своей комнаты советника; позади него горела лампа, он был в халате и выбивал о подоконник свою трубку.

– Нечего сказать, хорош! – проговорила сдавленным, сердитым голосом советница. – Сам жалуется на ревматизм и подходит к открытому окну при таком ужасном холоде.

– Да, у него такие богатырские привычки, которых нам не изменить, мама, – засмеялся ландрат, ведя ее к двери павильона.

– О, какие редкие гости! – воскликнул старик, отходя от открытого окна навстречу появившейся в дверях жене. – Неужели, черт возьми, это в самом деле ты, Франциска?! Ночью, в снег и холод! Тут что-то кроется. – Он поспешно закрыл окно, в которое действительно дул ледяной ветер. – Не велеть ли сварить кофе?

Маленькая старушка просто затряслась от ужаса.

– Кофе? В такое время? Извини меня, Генрих, но ты стал совершенно каким-то мужиком в своем Дамбахе. Теперь уже надо пить чай. Мы заехали сюда из Принценгофа.

– А, так вот в чем дело!

– Я не хотела возвращаться в город, не узнав о твоем здоровье.

– Благодарю за внимание. У меня в самом деле так ломит левое плечо, что иногда становится невмоготу. Я уж сегодня принимался раза два свистеть, чтобы немножко отвлечься.

– Прислать тебе доктора, отец? – спросил с беспокойством Герберт.

– Не надо, сынок. В эту старую машину за всю жизнь не попало ни капли шарлатанского зелья, – сказал советник, показывая на свою широкую грудь. – И на старости лет я не желаю портить себе кровь. Факторша настояла, чтобы я растерся горчичным спиртом, и обвязала мне плечо паклей – она уверяет, что это помогает.

– Да, особенно если ты будешь стоять у открытого окна в такой холод! – язвительно заметила советница, разгоняя муфтой табачный дым, который поплыл по комнате, как только окно закрыли. – Я уже поняла, что о докторе нечего и говорить, но, по крайней мере, полечись домашними средствами.

– Не выпить ли мне чашечку ромашки, Франциска?

– Липовый цвет с лимонным соком будет полезнее, мне это всегда помогает. Тебе надо хорошенько пропотеть, Генрих.

– Бр-р! – затряс он головой. – Лучше уж умереть и попасть прямо в ад! Видишь, майский жучок, что хотят сделать с твоим дедушкой! – Он обнял стоявшую около него Маргариту, которая давно сбросила с себя шляпу и тальму. – Нужно отдать его в больницу и пусть пьет там липовый цвет, не правда ли?

Она улыбнулась и прижалась к деду.

– В этих вещах я неопытна, как ребенок, и ничего не могу посоветовать. Но позволь мне у тебя остаться. Нельзя быть одному ночью с такими болями. Я буду набивать тебе трубку, читать и рассказывать что-нибудь, пока ты не заснешь.

– Ты хочешь остаться, мышонок? – воскликнул он обрадованно. – Я был бы очень рад! Но завтра вскроют завещание, и ты должна присутствовать.

– Я попрошу дядю прислать за мной лошадь.

– И заботливый дядя исполнит твою просьбу, – сказал Герберт с ироническим глубоким поклоном.

– Так решено! – воскликнул советник. – Но, Франциска, ты уже убегаешь? Ну да, ты надела для тех, в Принценгофе, свои лучшие наряды и боишься, что они здесь закоптятся. Я действительно немножко надымил.

– И каким табаком! – злобно заметила советница, сморщив нос и встряхивая подол своего шелкового платья.

– Ну уж это извини, пожалуйста! Это хороший крепкий табак. Ты в нем так же мало понимаешь, как я в твоем липовом чае, Францхен. Но, пожалуйста, не стесняйся! Твоим маленьким ножкам давно хочется выскочить на свежий воздух. Ты с избытком выполнила свой долг, решившись войти в мое прокопченное жилище. Я бы не поверил, если бы кто сказал мне это полчаса назад! Герберт, предложи своей маленькой маме руку и осторожно посади ее в сани.

Он отворил дверь, как галантный кавалер, а она проскользнула мимо него, засунув обе руки в муфту, и исчезла в темноте по ту сторону двери.

Маргарита наклонилась и подняла с пола камелию, которую неосторожно выронил Герберт, распахивая шубу. Молча подала она ему цветок.

– Ее чуть не раздавили, – сказал он с сожалением, поднося цветок к лампе и рассматривая его. – Мне было бы очень жаль. Эта камелия так же прекрасна, свежа и блестяща, как та, которая ее мне дала. Не правда ли, Маргарита?

Она молча отвернулась к окну, в которое уже нетерпеливо стучала снаружи бабушка, а он сунул красный цветок в карман на груди, как когда-то белую розу, и, пожав на прощание руку отцу, тоже вышел из комнаты.

Глава 21

Когда завещание было вскрыто, многие фабричные, которым было отказано от места, испытали горькое разочарование. Бумага эта была написана очень давно. Через несколько лет после своей женитьбы Лампрехт упал вместе с лошадью, врачи не могли скрыть от него и от домашних, что жизнь его находится в опасности, и он пожелал сделать последние распоряжения.