Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович. Страница 135

– Дивлюсь я, народ православной! Вот уж кой день писец покойницкой Трошка звонит неладно! Чуете? во!.. во!..

– Как не чуять, торговой человек? Звонит, быдто архиерея хоронят.

– Еще что! Как седни вора Стеньку везли на лобное место из тюрьмы с Варварского крестца, звонил же все так. А звоны в тое время ни гукнули… один он…

– Да… баловать таким делом не по уставу.

– И чого этта протопоп ему спущает?

– Кой день, как государев-царев духовник уехал к Троице!

– К Сергию?

– Куды еще? К Троице.

– Ну, и вольготно звонцу шалить колоколами.

– Нет, православные! Тут дело патриарше, не шалость пустая.

– Патриарший разряд сыщет.

– Коли доведут – сыщет!

– Сыскать про Трошку надо. А коли же сыскивать, православные, так чуйте: старик тож неладное играет, да еще в повечерие: грех велик!

– На старика поклеп! Наигрывает старой сколь жалостно, одно что в вечерю…

– А чуете ли, кого поминает?

– Волгу!

– Девку еще!

– А сокола сизого? Да сдается мне, замест сокола поминает вора Стеньку, казнили коего по государеву указу, четвертовали. Чуйте, православные! Его поминает.

– Лжешь на старца, пузатой!

– Зато не нищий: и пузат, да богат!

– Всяк про себя деньги копит. Иной нищий богаче купца.

– Чуйте, православные: «властям не кланялся», «вороги насядут, потеряешь буйну голову!».

– Оно впрямь, схоже!

– И Волгу-реку со Царицыном, Свияжском, камнигоры самарские – про то нынче сказывать не можно: там бунты идут. Играть же указом воспрещено – чуйте, православные!

– Ну, чуем! Что из того?

– То! А може, не то?

– То ли, не то, а я, православные, делаю почин. С тем шел сюда, чтоб старого безбожника, кой в повечерие бунтовские песни играет, в Разбойной сволокчи. Эй, парни, бери!..

– Пров Микитич, подмочь мы можем, да только…

– Чого только?

– Подмогем до крылец в Кремль, а в Разбойной не пойдем – с дьяками суди ты!

– Волоките! Сам все улажу. Ну-ка, мохната шапка зимня, с нами, и музыку бери!

Купец, помогая приказчикам, выволок домрачея из канавы на дорогу.

– Да чего вы, божьи люди? Стар и убог, чай, сами видите? Играю нищеты деля: може, кто алтын кинет?

– Там тебе гробных рублей дадут. [358] Волоки, парни!

– Идем, дедко!

– Эх, пошто трогаете старца!

– Пропущай!

Юноша кинул батог, двинул на голове шляпу. Толпа не расступалась, старика тащили медленно, улица была плотно забита людьми.

– Чого мешаете, православные?

– Волоки, нам што!

– Не дело это… старого.

Парень из толпы тронул юношу за рукав:

– Вася! Гостя нашего… старца…

– Пожди, Куземка! Дай им взяться ладом. Где робята?

– Тут, с народом.

– Кличь!

И, раздвинув толпу, засучил к локтям сборчатые рукава. Толпа отхлынула. Приказчики, оглянувшись, выпустили из рук старика. Купец закричал:

– Вы, парни, чого? А?!

– Не видишь, что ли, Пров Микитич?

– Чого?

– Люди хлынули прочь, а первой кулашной боец в дело вязнет.

– Какой еще? Волоки!

– Васька Ирихин – слышь, какой!

– Эй, православные, подмогите парням.

– У нас ребра и так щитаны.

Люди все больше редели, кто-то сказал:

– Тащи, пузатой, коли затеял!

– Нагляделся, вишь, казни, так на всякого рад скочить…

– Мы Разбойной обходим.

– Черта с таким народом послужишь государю!

– Не государю, а твоей чести.

– Тьфу, сволочь!

Купец, ругаясь, отступился и спешно, не то от зла или боясь толпы, ушел.

Приказчики задержались; сняв шапки, поклонились старику:

– Прости нас, дедушко!

– Велел, а дело наше подневольное!

– Ништо взять у старого…

– Шальной он у нас! Вишь, в гости норовит пролезть.

– Такому не быть гостем! Знаем его лари – мелковат торгом.

– У черта ему гостем быть!

– Старается – крамолу ищет…

Толпа, переговариваясь, разошлась.

Юноша подвинулся к старику.

– Пойдем-ка, дед, к матке: чай, по нас соскучала!

– Поволокли… а чудно!..

– Сразу видал, что этот к тебе неспроста лезет. Все ждал, когда возьмет да городские подмогать зачнут. А я мекал – гикну ребят… Только скоро тебя спустили… Люблю бой!

Звон колокольный заливал воздух Москвы, улицы и закоулки. Над низкими домами гудело медью, и в медный, веселый гуд, не смолкая, упрямо вливался заунывный похоронный звон.

– Ты куда, дед?

– Да иду, робятко, надо мне задтить на Архангельске подворье к монашкам – земляки есть, а кои прибыли из Соловков: Азарий-келарь да Левонтий-поп…

– Пошто они тебе?

– Вишь ты, Васильюшко. Пожил я у вас – пришел от имени батюшки. Сказнили его нынь, а теперь идти мне…

– Это вора-то Стеньку?

– Ой, робятко, молчи! Не вор он… не говори так… В тепле у вас, в доброй жире пожил, и слава богу. Посужу с монашками: може, еще потрудятся во славу атамана Соловки-то! Потрудятся ужо…

– Идем к нам! Снова, гляди, уловят… По Москве нынче много таких черевистых ходит… имают людей.

– Не уловят, даст бог! Решетки в городу не замкнут скоро – светло; а я часик, два, три поброжу…

– Тебя, ежели, где искать?

– Не ищи, Васильюшко! Сам прибреду.

5

Ириньица лежала, закинув исхудалые руки за голову. Василий вошел, сел на лавку; не раздеваясь, кинул рядом с собой расшитую шляпу. Свечи горели в одном трехсвещнике: две из них догорали, одна, высокая, ярко потрескивала, оплывая. Василий встал, взял две свечи из столешного ящика и зажег, вынув огарки. Делал он все очень тихо, бесшумно. Ириньица прошептала, не открывая глаз:

– Где ж летал, мой голубь-голубой?

– Эх, мама! Не чаял я, что услышишь… Мекал – спишь. Был и видал – ой, что!

– Скажи, сынок… чую…

– А вот! Тут, не дально место, на Козьем, вора Стеньку Разина на куски секли… Перво, палач ему правую руку ссек, потом левую ногу, а вывели заедино с ним, вором, его брата Фролку, да, вишь, не казнили… пристрастия для привели скованна. Фролка от тое казни братней в ужастие пришел и слезно закричал: «Знаю-де я слово государево!» Он же, вор Стенька, весь истерзанный, да из отруба руки, ноги кровь бьет вожжой, рыкнул на Фролку что есть силы – всему народу в слух пало: «Молчи, собака! Шлю тя к матери и со словом государевым заедино…» Тогда палач его по стриженой голове тяпнул и нараз ссек, а потом… Ты что, мама?!

Ириньица, дрожа, села. Полуседые волосы лезли ей на глаза. Сбороздила волосы прочь иссохшей рукой и крикнула так, как не ожидал сын, громко:

– Дитятко! Ой, не надо!!

– Чого не надо, мама?

Ириньица упала на постелю и тихо, как первый раз говорила, сказала:

– Ой, молиться надо мне, и тебе, голубь, молиться тоже. Отец он твой был – Степан Тимофеевич!

– Отец? А я почем про то мог знать? Вор да вор – отец? Ай-яй, где его пришлось повидать! Отец!..

– Истинно отец он твой, а что не сказала – моя вина… Без закону ты им со мной прижит… Для страху не говорила – будет-де меня корить и не любить.

– Еще и корить! Так вон он кто – мой отец?.. Не занапрасну тогда Лазунка, наш гость, сказал: «Будь в отца!» – и учил стреле и на саблях рубить учил…

– Дитятко! Прахотная, думала я думу… Хошь глазом глянуть хотела… Выбралась идти, да ноги, боялась, не понесут далеко… И у дверей стоя четыре денька тому, чула – кричит народ: «Везут!» Ой, ослабела я, уползла сюда на перину… А нынче, вишь, казнили сокола!.. И мне помирать… Остатние деньки с тобой я…

– Пошто так, мама? Жить живи, я лекаря сыщу… лечить тебя…

– Нет, Васильюшко. Не ищи ни лекаря, ни знахаря… Сердце исчахло, да и незачем маяться мне… Теплилось оно, мое сердце, все той же единой надеждой увидать сокола Степанушку, и вот…

Ириньица, не закрывая глаз и не меняя лица, плакала.

– Эх, мама! Разжалобил тебя, сказал, не знаючи. Ты не плачь. Что укажешь или пошлешь куда – все сполню… Не плачь, прикажи чего!