Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович. Страница 46
– Волоки!
Рабочий мигом сбежал с горы, вернулся с железным прутом. Казаки против дверей кабака, натаскав головешек, разожгли огонь. Железину кинули калить.
Ярыгу держали стрельцы.
– Скиньте ему портки! – приказал Разин. – Вот, парень, ежели ты не скажешь правды, пошто потек в город, мы тебе спалим то место, без коего мужик бабе негож.
– А-яяй-яй! – Ярыга начал сучить ногами.
– Стрелец, вот на рукавицы, сними с огня железо.
Ярыга метнул глазами на целовальника и закричал:
– Вот Иван Петров, атаманушко, меня с поклепом наладил!
– С каким?
– Молви-де воеводе скоро: «Пришли-де воровские казаки, сам Стенько Разин с ими, кабацкое-де питье пьют безденежно, не платя николи, да разбой, пожог чинить собираются».
– Киньте железо! Парень все сказал.
– Ты, сатана-кабатчик, чего дрожишь? Аль суда ждешь?
Целовальник выбежал из-за стойки, упал на пол перед столом, где сидел Разин, заговорил:
– Мутится разум, атаман вольный, разум мой помешался… Послал парня – мой грех! Потому государеву казну напойну беречь указано: хучь помереть, правду молвю – бьют за нее кнутом. Царю крест целовал беречь деньги, кабацкого питья в долг не отпущать и безденежно ни отцу, ни брату, ни родне какой не давать.
– Поди на свое место! Мы подумаем, как быть. Гей, товарыщи, за дело – струги волоки!
– Чуем, батько!
Кабак опустел, остались лишь Целовальник за стойкой, ярыга в углу, натягивавший крашенинные портки, да у двери в карауле два стрельца с бердышами. Ни кабатчик, ни ярыга не говорили ни слова. Стрельцы были угрюмы. Лишь один, закуривая трубку, не выдержал молчания, сказал:
– А надоть, брат, воли вольной хлебнуть. Ну его, вечное служилое дело – за нуждой к тыну, и то голова едва спущает.
Другой курил и молчал.
С высот за Самарой на Волгу понесло вечерней синевой, за высотами спряталось солнце. По воде широко и упорно запахло свежим сеном.
На косах против кабака около заброшенных стругов плещутся в воде люди.
– Ма-ма-ть!
– Тащи, закрой гортань.
– Под днище за-а-води-и!
– Подкрути вервю, лопнет!
– Ду-у-бину-шка-а!
Трещит гулко дерево.
– Не ломи-и!
– Все одно – починнвать!
– Гей-гей, товарищи, справляй!
Один из стругов подведен недалеко от берега к насаду, через насад по сходням ярыжки таскают из анбара обратно на Волгу мешки с мукой, иные катают бочки с рыбой. Треск и уханье.
– Берегись – ты-ы!
– Размать твою, по ногам, черт!
– Подбирай, на чем ходишь!
Волны бьют в берег. Струг под стуком и хлопаньем тяжестей дрожит. Синяя Волга серебрится просветами, посылает к далекому и ближнему берегам белесые волны. Волны, наскакивая одна на другую, торопясь, шумом своим как бы повторяют тревожный говор питухов кабака.
– Ра-а-зин!
– Ра-а-зин при-шо-о-л!
Еще из-за круч самарских не встала утренняя заря, а струги, снятые с отмелей, законопаченные, подшитые по смоляным бокам белыми заплатами дерева, уходили оснащенные. На корме переднего рыжела шапка, чернел кафтан и слышался голос:
– Береги, собака, цареву каз-ну-у.
Многоголосым уханьем ответила Волга грозному голосу атамана. Рассвело. На одной из отмелей сидел на зеленом сундуке, набитом медными деньгами, голый человек с железным ошейником; через ошейник к сундуку была привязана веревка.
Человек с широкой рыжеватой бородой дрожал и крестился. На сундуке сбоку виднелась надпись:
«Тот вор и пес, кто убытчит казну государеву, питий не пьет на кабаке, а варит на дому без меры».
8
Потный, уперев локти в отвислый на стороны живот, воевода лежа читал издержечную записку старосты:
– «Июлия во второй день воеводи Митрию Петровичу Хабарову несено свинины полтора пуда, рыбы осе-три-ны на десять а-лт-ын».
Записка упала на шелковую голубую рубаху вместе с пухлыми волосатыми руками – воевода всхрапнул.
Курная приказная изба была жарко натоплена, слюдяные окошки задвинуты плотно: иначе одолевали мухи. Солнце за окнами пекло. Жар улицы усиливал духоту прокопченной избы. В избе пахло потными волосами и еще чем-то кислым. За длинным столом на широкой лавке (к лавке была придвинута скамья) воевода лежал на двух бумажниках, положенных один на один. За дверями в сенях шептались дьяки, не смея ни ходить, ни двигать скамьи.
Что-то обеспокоило рыжебородого боярина, он замычал во сне, свесив с ложа бороду, почесался, вздрогнул. Еще почесался и, не открывая глаз, начал шарить рукой под рубахой. Пожевал толстыми губами, проворчал, проснувшись, подремывая:
– Продушили избу дьяки, клопы из поруба тож лезут.
Шлепнул себя по животу, кряхтя сел. С него сползли желтые шелковые портки, расшитые узорами, обнимая волосатые ляжки. Воевода залез руками в портки.
– Эк, жрут!.. – Нащупав клопа, оскалил зубы. – Я тя на пытку, дьявол… на, – и раздавил клопа.
На столе липовая чашка с квасом, козьмодемьянского дела – резная. Воевода отпил квасу и начал оглядывать ложе:
– Малая животина, а как пес, столь кусает… И с чего зародится? Даже удивление – от духу… Как же без духу быть? На корм просился у государя и обонял – от него шел тот дух. И коли же царь испущает, так нам как без оного? А, черт! Я те, а-а, на!
Воевода снова показал зубы и раздавил клопа. Поднял голову. В сенях становилось шумно. Крикнул:
– Эй, кто тамашится? Ведомо всем, что воевода почивает!
Дверь приоткрылась, просунулась взъерошенная, волосатая голова дьяка:
– Прости, отец воевода, тут я не пущаю, стрелец лезет к тебе.
– Пошто ему?
– С тайными-де вестями.
– А ну коли – пусти!
Вошел стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане, без бердыша, поклонился поясно:
– Челом бью воеводе.
– Ты пошто лез ко мне?
– С вестями, боярин.
– Величай полностью! Скажи, да не путай, не таи и не лги.
– Воевода, боярин-отец! Вчера рано к кабаку с Волги в челнах…
– Ну-у?
– …воровские казаки – Разин с товарыщи пристали.
– Ой, что ты?.. Эй, не лги, парень!
Воевода вскочил на ноги, портки с него сползли. Ширя ноги, боярин ходил по избе, портки волочились за красными сапогами, из-под рубахи свешивался низ сизого живота.
– Стервы, девки! Сколь приказано пугвицы отставить, опушку раздвинуть. Застегнешь – брюхо режет… Стрелец, на низ мой не гляди, сказывай…
– Только не все ведаю, боярин.
– Таить? Я-те порву твою сивую бороду – мотри!
Воевода шагнул к стрельцу, запутался в портках, покраснел, сгибаясь с трудом, натянул узорчатый шелк и не мог нащупать пуговиц.
– Стервы! Так молышь – Разин? А нынче где?
– Должно, уплыл вниз…
– Уплыл? Пошто пригребли к Самаре? Не зря воры пригребли! Пошто, сивая борода, не дознался, куда они сошли, а?
– А вот, боярин, был я у кабака на Камени…
– Сказываю, величай полностью.
– Воевода и боярин, был я у кабака на Камени, зрю на Волгу и вижу – плывут теи казаки…
– Воры!
– Плывут воры… Я в ход, чтоб упредить тебя, да не поспел: следом за мной на гору лезут, и по полям казачий дозор стал. Я в ров, уполз в траву, а слух вострю: что-де зачнут говорить?
– Что подслушал? Годи мало! Окаянные, скрутили совсем ноги – сдену портки, ты не баба. А там вон, на лавке, мой озям – дай!
Стрелец подал воеводе кафтан, узкий, длиннополый.
– Я, воевода-отец, лежу и чую: «Снимем с луды струги, починим – да к Царицыну». И мекаю я: Разин уведет с собой кинутые струги.
– Не велик изъян! Худче не чинили ли чего? Пожога, грабежа, не познал о том?
– Мекаю я, – сошли на Волгу, боярин…
– …и воевода-а! Сколько говорю! Сошли ежели, то нам без убытку, и отписки не надобно… не люблю отписок.
– Тогда лишь, воевода-боярин, я с оврага сдынулся да сквозь траву глянул, а шапку сдел и зрю: на гору заскочил приказчик с насад, государев недовезенный хлеб в Астрахань правил, кричит, руками машет, а за ним судовые ярыги гонят – дву человека… Вервю на шею ему кинули, поволокли к Волге, стало – топить.