Сад лжи. Книга первая - Гудж Эйлин. Страница 12

— Сходи в городскую библиотеку, — сказала подруга со смехом. При этом стали видны металлические пластинки во рту (металла было столько, что, как шутя говорила Молли, по нему можно проехать с запада на восток и с востока на запад). — И погляди, какие книги чаще всего берут читать.

Падре сухо кашлянул и как можно вежливее произнес:

— И ты, насколько я понимаю, прочла эту книгу, хотя твоя бабушка возражала?

— Да, святой отец, — ответила Роза со вздохом.

— Тогда ты совершила двойной грех: не только не выполнила требования своей бабушки, но и солгала ей.

— Честное слово, я не отдавала себе отчета, что поступаю дурно. То есть я хочу сказать, что Холден Колфилд, он… в общем, совсем не секс имел в виду, когда… — Тут Роза в ужасе замолчала: „Неужели, Пресвятая Дева Мария, я произнесла это слово? Кто, в самом деле, тянул меня за язык с этим сексом? Что, мне без Колфилда своих забот не хватает?"

Отец Донахью снова кашлянул, прочищая горло:

— Дитя мое, тебе следует больше доверять мудрости старших, — заметил он мягко. — И помнить, что требования Церкви не подлежат сомнению.

— Хорошо, святой отец.

— Можешь продолжать.

— Это-о-о… вроде все, что я помню, падре…

Очередная ложь с ее стороны. Но что толку пускаться в объяснения. Отец Донахью все равно не поймет, каково ей живется дома.

Роза приподняла лежавшие на плечах волосы, чтобы хоть немного охладить шею. Ей вспомнилось, как раньше, когда она еще ходила в детский сад, Нонни заплетала ей волосы и так их натягивала, что кожа на висках, казалось, может порваться, — в конце концов у нее начиналась головная боль. К обеду, однако, волосы принимали обычный вид, натяжение ослабевало, и черные жесткие кудри торчали во все стороны.

„Как у маленького цыганенка", — ворчала Нонни, сжав губы, готовая приступить к ежеутренней схватке с непослушными волосами внучки. И каждый отдававшийся нестерпимой болью скребок щетки напоминал Розе о том, что в семье она какой-то гадкий утенок. С этой ее оливковой кожей, невозможными кудряшками и черными глазищами.

Да к тому же еще и высокая. Совсем непохожая на своих сестер, маленьких, изящных, с кукольными личиками. Достававшиеся ей от сестер платья неизменно оказывались малы, жали в груди и в талии, неуклюже топорщились на ней, так что она напоминала себе Кинг Конга. Но что ей делать? Нонни уверяет, что нельзя тратиться на новые платья только для того, чтобы удовлетворить свое тщеславие и лишний раз покрасоваться. К тому же они слишком бедны, заключала она, чтобы выбрасывать еще вполне приличные вещи.

Как-то раз, когда в доме никого не было, Роза разделась догола и начала разглядывать себя в зеркале платяного шкафа. Конечно, ей было прекрасно известно от монахинь, что поступать так — большой грех, но сил оторваться от собственной смуглой наготы, отражавшейся в старом зеркале, просто не было. И откуда эта смуглость — даже в тех местах, которых ни разу не касалось солнце? Тяжелые полные груди цветом напоминали полироль, которой Нонни натирала мебель по субботам; соски большие, как розетки, и такие темные, что казались почти синими. А волосы… Целые заросли темных волос курчавились внизу живота. Странно, но они были еще чернее и курчавее, чем волосы на голове!

Роза дотронулась до себя — прикосновение к лобку вызвало волну показавшегося постыдным удовольствия. Святая Дева Мария, да откуда же все это взялось? У Марии и Клер глаза васильково-голубые, а волосы шелковистые, с золотистым оттенком имбирного пива, как у отца. Даже у Нонни, совсем высохшей и покрытой к тому же старческими коричневыми пятнами, когда-то были светлые волосы. В былое время ее даже можно было назвать красивой — той стоеросовой германской красотой, которая до сих пор сохранилась на старом коричневатом фото в оловянной рамке, украшающем полку с безделушками над бабушкиным диваном. Родители Нонни приехали когда-то из Генуи, где тевтонская кровь смешалась с итальянской, — отсюда и цвет волос Нонни, и бледно-голубые глаза.

В тот раз Роза, замирая от головокружительного наслаждения, продолжала перед зеркалом исследовать свое тело. Вот влажная расселина, скрываемая жесткими черными волосами внизу живота; вот тяжелые груди, их вес ощущают ладони, в то время как соски затвердевают, становясь совсем как две изюмины. Безобразна! До чего же я безобразна! Никто никогда не захочет на мне жениться или трогать мое тело, как я это делаю сейчас''.

Нонни говорит, что во всем виновата „плохая кровь", из-за которой цвет кожи у нее такой темный. При этом она намекает, что порча эта идет от Розиной матери. Только каким, спрашивается, образом? Роза знает, что мама была светлокожей, с золотисто-каштановыми волосами и, судя по старому зимнему пальто, которое досталось Марии, узкокостной, как обе ее старшие дочери.

Роза нашла как-то старый снимок своих родителей, засунутый в самый конец бабушкиного альбома. Именно это простенькое фото, а не парадную раскрашенную свадебную фотографию хранила она в памяти. Несколько размытый образ молодой женщины в старомодном платье с подчеркнуто широкими плечами: она стоит на борту судна, опершись о перила, а рядом высокий человек в красивой морской форме, на которого она смотрит, запрокинув голову. Женщина смеется; видно, что она любит этого человека; одна ее рука в перчатке поднята козырьком к глазам, чтобы защитить их от чрезмерно яркого солнечного света, и от этого глаза ее оказались в тени. Единственное, что хорошо видно, так это сверкающие на солнце и развеваемые ветром волосы и растянутый в счастливой улыбке рот.

Плохая кровь. Если она у меня не от мамы, то от кого же тогда?

…Мрак исповедальни проник, кажется, сквозь поры кожи, наполнив душу отчаянием. Такое бывало с ней в ночных кошмарах, когда она летела куда-то в черную дыру, а навстречу ей неслись, как пули, осколки красных звезд, тянулись руки, стремящиеся схватить ее, но исчезающие, как только она попадала в их объятия, словно туман.

Роза вспомнила, как Брайан говорил ей: вся эта „плохая кровь" и „сглаз" — россказни досужих сплетниц.

Он говорит, что я прекрасна и совершенна. Что ему никогда не встречался никто, кто бы лучше меня мог решать кроссворды и играть в карты. Или придумывать разные вещи. Например, как в тот раз, когда я нашла способ бесплатно провести весь наш пятый класс и даже сестру Перп на стадион, чтобы собственными глазами увидеть, как команда „Янки" разделывает под орех „Ред Сокс".

В Розиных ушах звучит полный восхищения голос Брайана:

— Ну ты даешь, Роз! Кому бы еще пришло в голову написать письмо самому Кейси Штенгелю, что, мол, „Янки" могут очень пригодиться молитвы девочек за их победу.

— Ты и вправду уверена, что больше ничего не помнишь, дитя мое? — прервал поток ее воспоминаний отец Донахью.

Она закусила губу: „Что, все ему рассказать? Прямо сейчас?"

Грех, совершенный ею, казалось, жег ей внутренности, тяжелым грузом придавливал к полу.

— Еще я упомянула имя Господа нашего всуе. Один раз, — призналась Роза, сдрейфив в последний момент.

— Только один?

— Да, падре.

Она вышла из себя, когда Мария по своему обыкновению начала командовать: и блузку надо лучше заправлять, и хватит сутулиться, и пора сделать хоть что-нибудь с „этими твоими волосами", и ради Бога „пойди убери свою половину комнаты".

Тут Роза не выдержала и сорвалась:

— Если тебе хочется, чтобы комната выглядела, как какой-нибудь дерьмовый барак, то иди и убирай сама вместе со своим Богом!..

Эти ее слова услышала Нонни, которая в тот момент была на кухне.

При воспоминании о том, как ей пришлось стоять на коленях на линолеуме в кухне, повторять молитвы по четкам и просить Святую Деву Марию, Иисуса Христа, Святой дух и всех остальных, кто согласился бы выслушать ее, об отпущении смертного греха, Розу передернуло. Господи, сколько же часов она простояла! Подняться с колен сил не было — так они болели. А этот дурацкий, бьющий в глаза свет люминесцентной лампы! Потом ее долго шатало. Но все равно слез от нее Нонни так и не дождалась. И не дождется! Тогда унижение было бы совсем невыносимо. На карачках доползла Роза до ванной комнаты, закрылась там и всласть выплакалась, заглушая рыдания сильной струей воды.