Исповедь - Руссо Жан-Жак. Страница 151

Этот разговор, как ни был он короток, выяснил мне мое положение — по крайней мере до известной степени — и дал мне понять, что угроза направлена именно на меня. Я оплакивал судьбу, неслыханно преследующую меня, обращающую во вред мне все, что бы я ни говорил и ни делал хорошего. Однако, чувствуя себя в этом деле под защитой герцогини Люксембургской и г-на де Мальзерба, я не представлял себе, каким образом можно устранить их и добраться до меня; но во всяком случае мне стало ясно, что больше уже не будет речи ни о справедливости, ни о правосудии и никто не даст себе труда разбираться, действительно я виноват или нет. Гроза бушевала все сильнее. Дело дошло даже до того, что Неольм в припадке болтливости выразил сожаление, что связался с этим произведением, так как не сомневается относительно участи, ожидающей и автора и книгу. Одно меня все-таки успокаивало: я видел, что герцогиня Люксембургская спокойна, довольна и даже весела;

501

несомненно, она уверена в успехе своего предприятия, если ничуть не тревожится за меня, не высказывает мне ни слова сочувствия или извинения и смотрит на то, какой оборот принимает дело, столь хладнокровно, словно не имеет к нему никакого отношения и нисколько не интересуется моей судьбой. Более всего удивляло меня ее молчание. Мне казалось, что она должна была бы что-нибудь сказать. Г-жа де Буффле была как будто менее спокойна. Она то уезжала, то приезжала с возбужденным видом, много хлопотала и уверяла меня, что принц де Конти все делает, чтобы отразить удар, готовящийся мне и целиком приписываемый ею моменту: парламенту было важно не дать иезуитам повода обвинять его в равнодушии к религии. Однако она возлагала, видимо, слабые надежды на то, что шаги, предпринимаемые принцем и ею самой, будут иметь успех. Все ее беседы со мной, скорее тревожные, чем успокоительные, сводились к тому, чтобы склонить меня к отъезду, и она все время рекомендовала Англию, где предлагала создать мне дружеские связи,— между прочим, со знаменитым Юмом*, принадлежавшим к числу ее давнишних друзей. Видя, что я упорно сохраняю спокойствие, она пустила в ход средства, более способные поколебать меня. Она дала мне понять, что, если меня арестуют и станут допрашивать, мне придется назвать герцогиню Люксембургскую, а дружеское отношение герцогини ко мне, конечно, заслуживает того, чтобы я постарался не компрометировать ее. Я ответил, что она может быть спокойна,— я не скомпрометирую герцогиню. Она возразила, что такое решение легче принять, чем выполнить: и тут она была права,— в особенности относительно меня, ибо я твердо решил никогда не приносить ложной присяги и не лгать перед судьями, какой бы риск ни был связан с правдивым показанием.

Видя, что это соображенье произвело на меня известное впечатление, хотя я все еще не решался бежать, она заговорила о заключении в Бастилию на несколько недель, как о способе избежать подсудности парламенту: он не вмешивается в дела государственных преступников, Я нисколько не возражал против этой своеобразной милости, при условии, чтобы просьба о ней исходила не от моего лица. Поскольку она больше не говорила об этом, я впоследствии стал думать, что она сделала это предложение только для того, чтобы испытать меня, и что такой выход был сочтен нежелательным.

Через несколько дней маршал получил от дейльского священника, друга Гримма и г-жи д’Эпине, письмо с сообщением — по его словам, вполне достоверным,— что парламент будет действовать против меня с самой крайней суровостью, и в определенный день, который он называл, я буду заключен под стражу. Я додумал, что это сообщение гольбаховской выделки;

502

я знал, что парламент строго придерживается формы, а ведь было бы полным ее нарушением начинать в данном случае с ареста, не установив юридически, признаю ли я книгу своей и являюсь ли действительно ее автором. «При одних только преступлениях против общественной безопасности,— говорил я г-же де Буффле,— достаточно простого указания, чтобы обвиняемый был подвергнут аресту из опасения, как бы он не скрылся от правосудия. Но когда намереваются покарать проступок, подобный моему, заслуживающий почестей и наград, то обрушиваются на книгу и стараются насколько возможно не касаться автора». Она выдвинула против этого тонкое различие, которое я позабыл,— доказывая, что меня из милости хотят подвергнуть аресту, вместо того чтобы вызывать на допрос. На другой день я получил письмо от Ги, сообщавшего мне, что, будучи в этот самый день у генерального прокурора, он видел у него на письменном столе черновик обвииительного заключения против «Эмиля», и его автора. Заметьте, что этот самый Ги был компаньоном Дюшена, напечатавшего сочиненье, и он-то, совершенно спокойный за себя, из милосердия сообщал это автору! Можно представить себе, насколько это показалось мне правдоподобным! Как это просто, как естественно, чтобы книгоиздатель, удостоенный аудиенции генерального прокурора, преспокойно читал рукописи и черновики, разбросанные у этого должностного лица на столе! Г-жа де Буффле и другие подтвердили мне то же самое. Мне пришлось услышать столько нелепостей, что я готов был подумать, будто весь мир сошел с ума.

Хорошо понимая, что под всем этим кроется какая-то тайна, которую мне не хотят открыть, я спокойно ждал событий, положившись на свою правоту и невиновность во всем этом деле, и счастлив был сознанием, что какое бы преследование меня ни постигло, я удостоюсь чести пострадать за правду. Далекий от того, чтобы бояться и прятаться, я каждый день ходил в замок и совершал обычную свою послеполуденную прогулку. 8 июня, накануне появления указа, я совершил ее с двумя профессорами-ораторьянцами — отцом Аламанни и отцом Мандаром. Мы взяли с собой в Шампо* полдник и съели его с большим аппетитом. Стаканы мы забыли и заменили их соломинками ржи, через которые высасывали вино из бутылки, стараясь выбрать соломинку потолще, чтобы больше выпить. Никогда в жизни мне не было так весело.

Я рассказывал о том, как в молодости страдал бессонницей. С тех пор у меня осталась привычка читать по вечерам в постели до тех пор, пока глаза не начнут слипаться. Тогда я гашу свечу и стараюсь вздремнуть, что обыкновенно недолго продолжается. Вечерним моим чтением обычно бывает библия, и я про-

503

чел ее всю таким способом по крайней мере пять или шесть раз. В этот вечер, чувствуя себя более возбужденным, чем всегда, я читал дольше обычного и прочел целиком книгу, кончающуюся «Левитом с горы Ефремовой»,— то есть, «Книгу судей», если не ошибаюсь, ибо с тех пор я больше в нее не заглядывал. Эта история произвела на меня сильное впечатление и грезилась мне даже во сне, как вдруг я был разбужен шумом и светом. Свеча в руках Терезы осветила Лароша; видя, что я быстро поднялся на своем ложе, он проговорил: «Не пугайтесь, я от супруги маршала; она пишет вам сама и посылает письмо принца де Конти». В самом деле, в письме герцогини Люксембургской я нашел письмо этого принца, только что привезенное ей нарочным и извещавшее, что, несмотря на все его усилия, со мной решено поступить по всей строгости. «Возбуждение чрезвычайное,— писал он.— Удар нельзя отвести ничем: двор требует этого, парламент этого хочет; в семь часов утра будет издан указ об аресте, и тотчас же пошлют схватить его. Я добился того, чтобы его не преследовали, если он удалится. Но если он желает, чтобы его арестовали, его арестуют».

Ларош заклинал меня от имени супруги маршала встать и отправиться к ней для совещания. Было два часа ночи, она только что легла. «Она вас ждет,— прибавил он,— и не хочет заснуть, не повидавшись с вами». Я поспешно оделся и помчался к ней.

Она показалась мне взволнованной. Это было в первый раз, и ее смятение тронуло меня. Захваченный врасплох, среди ночи, я сам был не чужд тревоги; но при виде герцогини я забыл о самом себе, отдавшись мысли о ней и о жалкой роли, которую ей придется сыграть, если я позволю себя схватить; чувствуя в себе достаточно мужества, чтобы всегда говорить одну только правду, как бы она мне ни вредила и ни губила меня, я не находил в себе ни присутствия духа, ни достаточной ловкости, а может быть, и достаточной твердости, и опасался скомпрометировать ее, если на меня будет оказано сильное давление. Поэтому-то я решился пожертвовать своей славой ради ее спокойствия,— сделать в данном случае для нее то, чего я ни при каких условиях не сделал бы для себя. Как только мое решение было принято, я объявил ей о нем, не желая уменьшать значения своей жертвы требованием платы за нее. Я твердо уверен, что она не могла сомневаться в моих побуждениях; однако она не сказала мне ни одного слова, которое давало бы понять, что она не осталась к ним безразлична. Я был до того поражен этим равнодушием, что подумал, не отказаться ли мне; но вошел маршал; несколько минут спустя приехала из Парижа г-жа де Буффле. Они сделали то, что должна была сделать герцогиня. Я поддался их лести; мне стало стыдно отступать, и речь пошла