Губительница душ - фон Захер-Мазох Леопольд. Страница 2

Цыганка задумалась.

— Скажешь еще что-нибудь?

— Остальное все покрыто мраком… Но берегись, барин, твоя линия жизни перекрещена в нескольких местах…

В эту минуту в воздухе раздался какой-то странный звук, похожий на жалобный стон.

— Это что такое? — воскликнул юноша.

— Закрой глаза и уши, — таинственно проговорила предсказательница, — этих людей надо избегать… они опасны!

— О ком говоришь ты?

— Разве ты не слышишь, как они поют гимны, эти благочестивые люди, называющие себя посланниками неба?.. Это члены недавно возникшей секты… Берегись, барин, в воздухе пахнет кровью!..

Казимир побежал по направлению к реке, откуда доносились заунывные звуки, и при лунном свете увидел большую лодку, наполненную мужчинами и женщинами. Все они сидели, понурив головы, и пели, колотя себя кулаками в грудь. У руля был прикреплен пылающий факел, а посередине лодки возвышался деревянный крест. Из ран распятого Спасителя струилась алая кровь и крупными каплями падала на опущенные головы кающихся грешников.

Молодой человек не верил своим глазам; все это казалось ему каким-то странным, тяжелым сном.

II. Мать и дочь

На следующий день, часов около двенадцати, Казимир снова отправился в Бояры. Ворота были заперты. На стук отозвался вчерашний хриплый голос и объявил ему, что господ дома нет.

— Все равно — отвори!

— Мне приказано никого не впускать.

— Ну, это мы увидим! — и с этими словами молодой человек вскарабкался на стену и спрыгнул с нее во двор, посреди которого стояла старая баба.

— Да вы, должно быть, разбойник! — в ужасе всплеснула она руками.

— Разве ты не видишь, что я офицер, — улыбаясь, возразил молодой человек, — и, кроме того, старый знакомый твоей барыни.

Баба в недоумении пожимала плечами, но юноша не обратил на это внимания и, перебежав через двор, начал подниматься по каменным ступенькам крыльца.

В дверях его встретила высокая пожилая женщина, с горделивой осанкой.

— Госпожа Малютина?..

— Это я, милостивый государь.

— Неужели вы меня не узнали? Я Казимир Ядевский.

Неопределенная улыбка скользнула по губам Малютиной.

— Пожалуйте, — сказала она, протягивая гостю руку для поцелуя. — Эмма будет рада вас видеть… Вы очень возмужали.

— Наружность обманчива! — возразил юноша, следуя за хозяйкой в гостиную. — Я все тот же мальчишка, который в былые времена воровал у вас яблоки и сдобные лепешки.

Гостиная была пропитана каким-то странным запахом, напоминавшим не то церковь, не то аптеку — в ней, вероятно, давно не отворяли окон.

Мебель была покрыта чехлами из небеленого холста, — словно посыпана пеплом. Заметно было, что хозяйка редко принимает гостей. Это была женщина чрезвычайно представительной наружности; несмотря на свои сорок пять лет — совершенно седая. Но черные глаза ее блестели, а на полных щеках играл легкий румянец, так что ее вряд ли можно было назвать старухой.

Вдруг отворилась дверь, и в комнату вошла молодая девушка высокого роста, со строгими, неподвижными, но, тем не менее, прелестными чертами лица.

— Эмма! — вскричал юноша, бросаясь ей навстречу.

— Это вы? — сквозь зубы процедила она и, протянув ему руку, села к окну, как бы желая показать, что его неожиданный визит не доставляет ей особенного удовольствия.

Казимир не мог отвести от нее взгляд. В его отсутствие она расцвела и из ребенка превратилась во взрослую красивую девушку, к которой вовсе не шел ее полумонашеский наряд и строгая прическа: ее белокурые с золотистым отливом волосы были гладко зачесаны за уши и заплетены в массивную косу. Ни ленточки, ни цветочка — ничего.

— По-видимому, вы живете в совершенном уединении, — начал молодой человек.

— Как видите, — сухо отвечала Малютина.

— Неужели такая жизнь может нравиться Эмме?

— Я вполне разделяю устремления моей матери, — равнодушно проговорила девушка. — Вам, привыкшему вращаться в блестящем вихре модного света, такой образ жизни может показаться странным, даже смешным, но мы к нему привыкли и довольствуемся им. На свете так много злых людей… так много обольстительных искушений, с которыми человеку трудно бороться… Живя в уединении, легче уберечься от греха и спасти свою душу.

— В Киеве жизнь очень приятна, уверяю вас, — заметил Казимир.

— Вы служите в Киеве? — спросила Эмма.

— Да, туда недавно перевели наш полк.

Эмма бросила на мать выразительный взгляд и задумалась.

Заметно было, что в голове ее бродит какая-то неотвязная мысль, но черты ее лица оставались по-прежнему неподвижны, только густые брови слегка нахмурились, да губы крепко сжались.

— К чему такие церемонии со мною, милая Эмма? — сказал юноша, подходя к подруге своего детства. — Разве вы забыли, как мы вместе играли и проказничали? Неужели я стал для вас совершенно чужим человеком?

Он взял ее за руку, но рука эта была гладка и холодна, как змея, и Эмма тут же ее отдернула.

— Скажите, чем я перед вами провинился? Ну, хоть взгляните на меня поласковее…

— Я теперь уже не та, что была прежде.

— Даже в отношении ко мне?

— Разумеется, — как бы нехотя проговорила Эмма и отвернулась в сторону.

В сердце Казимира боролись два совершенно противоположных чувства: любовь к очаровательной, загадочной красавице разгорелась в нем новой силой, и в то же время рядом с Эммой и ее матерью его охватывала тревога, необъяснимый страх леденил его сердце.

Следующий визит его был удачнее: он застал Эмму одну. Когда он проходил по двору, она стояла у открытого окна. Молодому человеку показалось, что на губах ее играет какая-то неуловимая, язвительная усмешка.

— Вы опять пришли, — встретила она его с оскорбительным равнодушием.

— Как видите, — отвечал он, — у меня достало на это храбрости… Недаром же я солдат!

— Но я дома одна и не могу принять вас.

— Одна? Тем лучше! Какое нам дело до светских приличий! Что за церемонии между старыми друзьями!

— Ну, так пожалуйте.

Из передней, где перед огромным распятием теплилась лампада, Казимир вошел в пропитанный запахом ладана коридор, в конце которого, у отворенно двери, ждала его молодая хозяйка.

— В сущности, мне нечего бояться, — сказала она. — Это чистое ребячество с моей стороны.

— Умные речи и слушать приятно! — улыбнулся молодой офицер, крепко пожимая руку Эммы. — Так как первый шаг за пределы светских приличий уже сделан, то я воспользуюсь этим и попрошу вас говорить мне по-прежнему «ты», как в прежние времена, когда мы играли вместе и вы назывались моей маленькой женой. Помните, как мы с вами строили домики из снопов?

— Извольте, я согласна, но с условием, что вы не будете за мною ухаживать.

— Даю вам честное слово, Эмма, я затаю в глубине сердца свою любовь к вам… Вспомните слова поэта: «Ведь сердце любит, не спросясь!» С ним справиться трудно!

— Этого я не могу тебе запретить, — спокойно сказала красавица, — но не рассчитывай на взаимность; я никогда никого не полюблю и никогда не выйду замуж.

— Ты намерена сделаться Христовой невестой?

— Нет… Живя в свете и постоянно борясь с искушениями, спастись труднее, чем за высокими стенами монастыря; такой подвиг важнее во всех отношениях.

— Мне кажется, что ты относишься ко мне так недоверчиво только потому, что я военный.

— Вовсе нет! И война имеет свою хорошую сторону; с ее помощью множество людей попадают в рай… Великая заслуга перед Господом — умереть на поле битвы!

Казимир не без удивления взглянул на свою собеседницу. Она сидела, опустив голову на грудь, у забранного железной решеткой окна, словно преступница в тюрьме. Незатейлива была обстановка ее более чем скромной комнаты: простая кровать под белым пологом, столик, пара стульев, да образ Спасителя в золотой ризе, под которым висела плеть.

«Это что такое? — промелькнуло у него в голове. — Неужели ее фанатизм доходит до абсурда… до самобичевания?»