Роковая красавица (Барыня уходит в табор, Нас связала судьба) - Туманова Анастасия. Страница 31

– У меня на руках заснула, – усмехнулся стоящий сзади Митро. – Со страху, наверно. Вон сопит, как суслик. И ты ложись. Поешь да ложись.

– Что будет-то, морэ? – тихо спросил Илья.

– Что будет, что будет… Я откуда знаю? Посмотрим… Слава богу, ты Воронина насмерть не придушил. Мы тебя в десять рук от него насилу оторвали. Как это тебе в голову ударило? Все со страху к полу примерзли, а ты, таборная душа…

Илья молчал.

– Главное – не бойся, тут вас никто не найдет. Здесь Деруновы живут, лихие ребята, вроде тебя. Тюля, мать их, – могила, жены тоже. Не бойся ничего. А я завтра приду, расскажу новости. Может, и обойдется как-нибудь.

Подошедшая Настя тронула брата за плечо. Они отошли к двери и начали тихо шептаться. До Ильи доносились лишь обрывки фраз: «К князю Сбежневу…», «завтра», «всем хором – в ноги…» Затем Настя, не простившись, выбежала из комнаты. Митро вышел вслед за ней, на ходу бросив: «Ячен дэвлэса» [36].

– Джан дэвлэса [37], – машинально ответил Илья.

Черная, разбухшая дверь захлопнулась. В наступившей тишине отчетливо слышался вой ветра в печной трубе. Кто-то из детей зашевелился, захныкал во сне. Старуха отошла к полатям. Илья присел на край застеленных одеялом нар. Откуда-то появились две молодые цыганки, тихо, как тени, начали собирать на стол. Какое-то время Илья следил за ними. Отяжелевшая голова клонилась к коленям, глаза слипались. «На минутку только…» – подумал Илья, опуская голову на синюю в горошек подушку. И заснул мгновенно – как провалился.

Глава 6

Илья прожил у цыган с Рогожской заставы с неделю. Варька осталась с ним, как Илья ни гнал сестру назад, на Живодерку, справедливо рассудив, что ей-то точно ничего не будет. Но Варька проявила никогда не виданную прежде твердость характера, решительно заявив: «Шагу отсюда не сделаю. Только вместе уйдем». Ругаться с ней на людях Илье не хотелось, и он был вынужден уступить.

Деруновы ни о чем не спрашивали – наверное, сами знали, что случилось. Во всяком случае, братья Николай и Ефим, вернувшись из Ярославля и застав дома незнакомых цыган, даже бровью не повели. Вечером, за самоваром, говорили о делах, базарах, лошадях, вспоминали знакомых кофарей, искали общую родню. И лишь глубокой ночью, когда усталые женщины, зевая, убирали со стола остатки ужина, старший, Николай, отозвал в сторону Илью и негромко сказал: «Арапо велел не беспокоиться. Все хорошо идет». Илья вцепился в цыгана с вопросами, но тот лишь многозначительно хмурил брови и качал лохматой головой. В конце концов Илья понял, что Колька больше ничего не знает.

Митро появился в маленьком домике на второй неделе, в день, когда началась оттепель и крыши зачернели сырым тесом. Илья встретил друга суровым молчанием: он был очень обижен на то, что Арапо не приходил так долго. Но Варька обрадовалась, засуетилась, кинулась за самоваром, в горницу немедленно набились Деруновы, и сохранять оскорбленный вид далее стало трудно.

– Ну, что там, на Живодерке? – как можно равнодушнее спросил Илья. – Все здоровы?

– Слава богу, – Митро прятал усмешку. – А ты как, морэ?

– Тоже ничего. В табор собираюсь возвращаться.

– Ну и кто ты после этого? – поинтересовался Митро. – Стоило с тобой возиться столько времени! Право слово, ни стыда ни совести у цыгана. Ну-ка, вот взгляни, что про тебя в газетах пишут.

– Про меня?!. – поперхнулся Илья. Растерянно взглянул на скомканную газету в руках Митро, почесал в затылке, насупился: – Что ты мне бумажку-то суешь? Что я – поп, чтоб читать? Сам давай…

Ни хозяину ресторана, ни цыганам, ни тем более немного протрезвевшему от страха графу Воронину не нужна была огласка ночного происшествия. Поэтому примчавшимся на звук выстрела будочникам были предложены два пятирублевика и клятвенные заверения Осетрова и цыган, что все в ресторане живы, здоровы и счастливы. Однако история с выстрелом все же вылезла наружу. То ли проболтались будочники, то ли кто-то из половых не удержал язык за зубами, но на другой день в газете «Московский листок» появилась коротенькая заметка о том, как некое сиятельное лицо только чудом не застрелило в осетровском ресторане цыгана, отказавшегося предоставить в его распоряжение свою дочь.

Москва загудела. Разумеется, весь тираж газеты немедленно был изъят из продажи, само издание в тот же день закрыли, но новости уже переходили из уст в уста, летали по улицам и переулкам, пересказывались из одного дома в другой. Рождались невероятные сплетни, и к вечеру уже говорили о том, что граф все же застрелил отца девушки, а молодой цыган из хора, в свою очередь, «зарезал насмерть» самого Воронина. Подлила масла в огонь и разорванная помолвка Воронина с дочерью генерала Вишневецкого, и поспешный отъезд графа из Москвы. Несмотря на то что в газетах об этом не мелькнуло ни строчки, вся Москва знала, что вместе с Ворониным в его владимирское имение уехала примадонна хора из Грузин Зина Хрустальная. По Живодерке забегали полицейские и репортеры, но хоровые цыгане все разом ослепли, оглохли и забыли русский язык. По-цыгански изъясняться начала даже Макарьевна, и добиться хоть каких-то подробностей от обитателей Живодерки газетчикам так и не удалось. Полиция оказалась упорнее, но Яков Васильевич, вызванный в участок, упрямо твердил, что ни Гашки в кабинете Воронина, ни выстрела, ни тем более драки хорового цыгана с «ихним сиятельством» не было и быть не могло. Затем воспоследовало подношение в завязанном узелком платочке («От всех нас, ваше высокородие, не побрезгуйте, подарочек, вашей дочке к свадьбе, покорнейше просим принять…»), и полицейское начальство махнуло на цыган рукой. Поговаривали, что просить за цыган ходил сам князь Сбежнев и это сыграло решающую роль.

– Так что дешево отделался, черт таборный, – весело заключил Митро. – Твое счастье, что Воронин шума не стал поднимать. Оно ему и незачем, конечно. И так и свадьба, и приданое большое накрылись, да еще на всю Москву опозорили. А у нас-то что на другой день было! Прямо столпотворение египетское! Яков Васильич дяде Васе говорит: «Вон из хора к чертям!» Васька – к дочери, Гашка – к Настьке, Настька – ко мне, я – к матери… А потом все вместе – Якову Васильичу в ноги! Вой стоял до небес, от соседей прибежали, думали – хоронят кого. Слава богу, мать моя Яков Васильича уговорила, оставил он Ваську в хоре… А все из-за тебя, каторга. Ну, едем домой. Варька, одевайся! У меня извозчику забора.

На Живодерке Илья привычно свернул к домику Макарьевны, но Митро удержал его:

– К нам не зайдешь? С утра пироги ставили.

В сенях Илья долго топал сапогами, стряхивая с них снег. Между делом прислушивался: странная, непривычная для Большого дома тишина казалась подозрительной.

– Эй, морэ, где ты там? – позвал из комнаты Митро.

– Иду! – отозвался Илья. Последний раз провел ветошью по сапогам, пригладил ладонью волосы, потянул на себя высокую дверь в зал… и, споткнувшись, замер на пороге.

В зале, выстроившись полукругом, как для приема гостей, стоял хор. Собрались все: перепугавшийся Илья заметил братьев Конаковых, сестер Дмитриевых, дядю Васю, Глафиру Андреевну, Марью Васильевну, Кузьму, Якова Васильевича… и Настю. Она стояла впереди всех, рядом с хореводом, и в руках ее был серебряный поднос с единственным бокалом. Загомонили сразу шесть гитар. Голос Насти взлетел над хором:

– …поет припев старинный! – грянул весь хор.

Прижавшись спиной к двери, Илья растерянно смотрел в улыбающиеся лица цыган. Только сейчас он понял, что все это – песня, гитары, бокал вина на серебряном подносе, белое платье Насти и ее улыбка – для него.