Перст судьбы - Дворецкая Елизавета Алексеевна. Страница 38

Все дни первозимья походили один на другой. С утра — уход за скотиной, как стемнеет — павечерницы. В последние пару лет, с тех пор как Велемила стала баяльницей, ладожские девушки обосновались в брошенной избе вдовы Родоумихи и в зимние ранние вечера со всех сторон спешили туда по снегу, неся с собой куделю — у кого побольше, у кого поменьше, а у девчонок, младших сестер, которых старшие тащили за собой за руки по узким тропинкам, — совсем маленькие. Собирались девчонки и девушки от шести лет, кому пора начинать учиться рукоделию, до шестнадцати — кому замуж идти.

Когда-то и ее, шестилетнюю Велеську, закутанную матерью в кожухи и платки, Яромила и Дивляна так же таскали за собой на павечерницы, держа за обе руки и хохоча. Они тогда дразнили ее «куделью», потому что она очень напоминала комок взбитого и подготовленного к прядению волокна.

— Говори: Макошь-матушка, научи меня прясть, и ткать, и узоры брать! — наставляли они ее, а потом показывали, как надо взбивать расчесанный и теребленый лен, раскатывать на столе, взбрызгивать водой и сворачивать в куделю, катать, смочив с боков, заправлять концы и подсушивать.

Она росла, росли и ее кудели, стоящие рядком на лавке. Яромила была отличной пряхой, Дивляна тоже была ловка и нить делала тонкую, но часто отвлекалась на болтовню и за старшей сестрой не поспевала. Но и само искусство поначалу казалось Велеське непостижимым — пальцы не слушались, нить выходила кривая и толстая, неровная, в тонких местах рвалась. А Яромила прядет, будто поет — левой рукой вытягивает волокно из кудели, правой крутит веретено, накинув нитку петелькой, скручивает, постепенно отводя руку сколько можно достать, потом сматывает готовую нить на пальцы и навивает на веретено. Хорошая пряха даже по звуку, не глядя, могла определить, хорош ли лен в кудели, много ли в нем кострики осталось — она трещит, когда прядется, а чистый лен только шелестит.

Самая первая выпряденная Велемилой нитка — коротенькая и толстая, «червячок», как говорят, и теперь хранится у Милорады в чуровом куту. Это лучший оберег невесты, уходящей из родительского дома.

А хорошо или плохо умеешь прясть, ведь не скроешь. Когда одна на донце [34] сидишь, то от скучной однообразной работы, да в полутьме при лучине, глаза сами собой закрываются, начинаешь носом клевать… Поэтому пряхи собираются вместе — разговоры и песни сон отгоняют, и на людях лентяйкой или неумехой показаться стыдно, вот и стараются, у кого пряжи будет больше и лучше. Никто не хочет остаться «жабой» — неткахой-непряхой, которую замуж не возьмут.

Постепенно и Велеська перестала «водить червячков», теперь и у нее нить бежит тонкая и ровная, легко перемещаясь с одной стороны кудели на другую. И нет уже на павечерницах старших сестер. У Яромилы сынок Огник, она уже не дева, а Дивляну и вовсе увезли за тридевять земель. И теперь сама Велемила, когда все девки соберутся, кланяется деревянной резной Макоши возле печи и говорит за всех:

— Макошь-матушка, научи меня прясть, и ткать, и узоры брать!

В девичьей избе тоже были свои обычаи и порядки. Прялочный копыл назывался «конем», кудель — «бородой», веретено — «ровненьким», нитка — «долгенькой». Это был особый девичий язык, передаваемый от старшей сестры к младшей; особые слова, «прядильные» песни и игры, в которые играют без парней, делали избу-беседу неким особым местом, святилищем, где не просто прядутся нити, а создаются судьбы грядущего года. Иногда «небесные пряхи» ссорились, не поделив что-то во время игры или выясняя, кто сегодня «осталась жабой», и тогда баяльница, взяв виновную за косу, железной рукой растаскивала ссорящихся по разным углам. Если совсем выгонит — беда: непряху замуж не берут, пропадай как знаешь или ступай в «поигралицы» [35] при гостином дворе.

И все же скучно: вечер тянется еле-еле, ровный и бесконечный, словно нитка из кудели. Даже говорить особо не о чем: парней и мужиков в Ладоге почти нет, повидаться не с кем, ничего не случается. «И слава Макоши!» — как говорит мать, если кто-то жалуется на скуку. Да уж! От худого убереги чур, а хорошего что может случиться зимой, когда весь мир завален снегами, так что девке или бабе и не пройти, кроме как по натоптанной тропинке — до хлева, до нужного чулана, до соседней избы, до беседы в самый дальний край! И то под подол задувает… Осенние свадьбы сыграны, женихи и молодые мужья в лесу за куницами гоняются, а длиннокосые «куницы» прядут себе на приданое и то поют, то рассказывают разные байки, то болтают о своих ушедших в лес ясных соколах, серых волках. Мигают лучины, и только солнечные знаки на лопасках прялок напоминают о солнце, укатившемся с неба в темное Кощное.

Но чем короче становился день, чем более приближался Корочун, тем сильнее замечалось оживление. Снова стали на павечерницах вспоминать, как оно было в прошлую зиму, хихикать, обмениваться намеками и попреками, непонятными для непосвященных, а молоденьких девчонок, для кого эта зима первая в девичьей «стае», строго наставлять: смотри, не выходи в Корочун из дома! Которая «волкам» в лапы попала — после не пеняй!

Сегодня павечерницы нет — девки сидят по избам. Только одна баяльница ходит, словно выслеживая подступающий Корочун, загодя одетая в рубаху из разнородных шерстяных лоскутов и накидку из двух сшитых мехом наружу волчьих шкур, с хвостом позади и оскаленной мордой на голове поверх платка.

Вот на том берегу загорелся костер, будто просыпающийся Корочун открыл один глаз. Может быть, это они, Селяня и его «стая». В следующий раз она застала на том берегу уже три костра, потом их стало пять. Вокруг каждого из них грелась пришедшая из лесу «стая», не смея до наступления темноты перейти реку-границу. Сейчас они еще на Том Свете. Только темнота станет Калиновым мостом, проложит «волкам» дорогу сюда. А пока костры горели на том берегу, обложив Ладогу, будто осаждающее вражеское войско, и жутко было видеть эту призрачную рать из Закрадного мира. Надвигалась тьма, лишь желтел среди темно-синих туч западный край неба.

Потом она шла по своим же следам домой. В большой Домагостевой избе сейчас было людно: все невестки собрались с малыми детьми, чтобы пережить страшный вечер под крылом у свекрови. Милорада и Яромила лепили и сажали в печь пироги — готовые уже дожидались в кадке под рушником, — Никаня и Тепляна болтали, держа на коленях шитье, Остряна покачивала маленького Гостяту. На полу возились дети. Огник и Дивуля, старшая дочка Остряны, были почти ровесниками — им кончался третий год, Братоне уже было три с половиной, а Молчана держала на руках годовалую дочку Тепляны, свою внучку. Ложечка внесла в большом глиняном горшке куски жареной свинины, поставила на стол. С тех пор как она стала уже почти невестой молодого варяжского князя, в ней никаких перемен не появилось; она все так же была послушна, молчалива, но часто ходила к тому варяжскому волхву с выбритым лбом, и они вместе пели что-то непонятное. На них уже начали коситься: кто знает, что они там поют, каких навей призывают?

На столе, на подстеленной соломе, стоял под особым рушником большой священный хлеб, тоже называемый корочуном. Милорада пекла его, надев рогатый убор, вывернутый овчиной наружу кожух и рукавицы, чтобы привлечь в наступающий год богатство для дома. Круглый, с плетенкой из полосок теста сверху, пшеничный корочун сиял, будто особое зимнее солнце: в середине в нем была сделана ямка с насыпанными в нее зернами пшеницы, ячменя, ржи, овса, а окружал его пышный жгут из льна. Домочадцы невольно принюхивались к сладкому запаху свежего хлеба, но — увы — пока только души предков могли наслаждаться угощением, а людям придется подождать еще шесть дней: есть корочун можно только начиная с первого дня нового года. В печах сидели еще четыре маленьких хлеба — «корочуновы братья», которые кладут на углы стола, чтобы корочун не оставался на ночь один и не скучал. Говорят, что ночью священный хлеб и его братья разговаривают между собой, и если подслушать их разговор, то узнаешь, какая жизнь будет в новом году, кто умрет, кто замуж выйдет. В детстве Велемила с сестрами не раз пытались подслушать эту беседу, но то ли засыпали, то ли шум за окном мешал — ни разу ничего путного не услышали. Глядя на священные хлебы сейчас, она вдруг подумала: еще, что ли, попытаться? Любопытно все же, выйдет она наконец замуж?