Небесные очи - Тронина Татьяна Михайловна. Страница 8
А потом грянула война. Из Ленинграда стали эвакуировать стариков и детей. Брусницын, с его связями (к этому времени он уже стал генералом), легко и без всяких проблем мог вывезти всю семью. О чем, собственно, он и стал сразу хлопотать.
Но тут случилась загвоздка – бабушка, Ольга Михайловна, решительно отказалась уезжать. Все потому, что Анфиса Тимофеевна оставалась в Ленинграде. А чем она, Ольга Михайловна, хуже Анфиски?
Мама была в отчаянии – Брусницын требовал ее с Зойкой немедленного отъезда из города, к которому приближался фронт. Но как оставить старенькую, больную Ольгу Михайловну?
Аля предложила: «Мама, я останусь с бабушкой. А вы с Зойкой уезжайте».
Мама рыдала и рвала на себе волосы. В любом случае ей приходилось кем-то жертвовать. В конце концов, Аля сумела ее уговорить – «Мам, мы с бабушкой скоро приедем к вам. Бабушке надоест упрямиться, вот увидишь!».
В жаркий августовский день Аля провожала мать и Зойку на вокзале. Поезд очень долго не подавали, мать пару раз падала в обморок, Зойка от плача уснула на руках у Али. Наконец поезд подали.
Аля протянула в окно матери спящую Зойку, долго махала рукой, старательно улыбалась. «Все будет хорошо, мамочка, не грусти!»
Дома Алю ждала хмурая, злая бабушка. Она, кажется, уже начинала жалеть о том, что осталась в Ленинграде.
Затем Аля работала на «оборонке» – копала окопы под Ленинградом. Потом устроилась в госпиталь. В начале сентября госпиталь разбомбили, и Аля осталась не у дел.
Бабушка наконец решилась уезжать. Но к тому времени поезда уже не ходили. Можно было уехать водным транспортом по Ладожскому озеру, но скоро и этот путь был отрезан. Оставался третий вариант – улететь на самолете, но это было практически невозможно. Даже Брусницын с его связями не мог это устроить. К тому же самолеты часто сбивали – большой риск как-никак...
Так Аля с бабушкой остались в осажденном городе.
А еще Аля думала о том, что было бы, если бы она вовремя донесла на Артура. Конечно, она не видела, что это именно он пускал ракеты, но...
Эта мысль была самой страшной, самой тяжелой – а что, если именно по ее, Алькиной вине, город остался без продовольствия?.. Но, с другой стороны, если Артур не был диверсантом, а она донесла бы на него – Артура могли расстрелять на месте. Даже не задумываясь. Потому что война...
Чувство вины и сомнения денно и нощно грызли Алю.
Однажды она видела, как на Невском толпа чуть не растерзала немолодого, элегантно одетого мужчину – его приняли за диверсанта.
В городе царила настоящая шпиономания. Всякого, хоть чем-то отличающегося от окружающих, немедленно хватали и волокли в милицию. Слишком хорошо одет, слишком подозрительное выражение лица, слишком странный акцент... Каждый день по несколько человек вылавливали из толпы.
Постовых милиционеров буквально задергали требованиями проверить документы у очередного кандидата в диверсанты. Доходило до абсурда – если постовой слишком часто отпускал задержанных, его тоже начинали подозревать. А сам-то он – не диверсант?!.
Аля все это видела и знала. И не хотела, чтобы по ее вине поймали невинного человека. Конечно, потом бы в милиции разобрались, но... Как уже говорилось, могли и расстрелять впопыхах. Однажды Аля видела, как вели на расстрел мужчину, укравшего батон. Он твердил, что украл его для своих голодных детей. Но люди в форме неумолимо волокли его за руки. Мужчина уже не кричал, а от безысходности выл страшным голосом...
Его было ужасно жаль, но изменить что-то – нельзя. Закон для всех один. Один раз проявишь слабину – и все рухнет к черту, воровство станет повсеместным, лавиной захлестнет город. В Ленинграде царила жесткая дисциплина.
Поэтому Аля, боясь совершить ошибку, часто ходила по Ленинграду в поисках Артура. «Я буду за ним следить, смогу убедиться, что он диверсант, и уж тогда... Ох, как ему не поздоровится тогда!»
Но Артур точно под землю провалился.
– Ну где ты все шляешься? – ворчанием встречала Алю бабушка. – Я все одна да одна...
– Сходи к своей Анфисе.
– Анфиска – дрянь. Я из-за нее в Ленинграде осталась, а зря... Ты знаешь, Алечка, я вспомнила, как в шестом классе Анфиска украла у меня кольцо. Золотое, вот с таким бриллиантом – подарок крестной. Если б у меня сейчас было это кольцо, я бы пошла на Сытный рынок, его на хлеб поменяла! Я сейчас бы чувствовала себя гораздо лучше!
Аля не поверила в историю с кольцом.
С Ольгой Михайловной творилось что-то странное. Она словно помешалась и во всех своих бедах обвиняла теперь старую институтскую подружку. Аля не раз указывала бабушке, что это она сама, по собственной воле решила остаться в осажденном Ленинграде, но старуха не желала слушать внучку. «Нет! Это Анфиска, Анфиска меня заставила остаться!» А еще Ольга Михайловна требовала у Али еды. Однажды отняла ту скудную пайку, что Аля получила по карточкам, и съела все сама. Это был обычный старческий эгоизм, проявление болезни, но Але от этого не стало легче.
Война выявляла человеческие характеры.
Взять, например, Анфису Тимофеевну, над которой раньше посмеивался весь двор (она жила в соседнем подъезде). «Божий одуванчик», старая дева, любительница старинных романов и слезливых стихов... Теперь Анфиса Тимофеевна со стоицизмом и кротостью выдерживала все тяготы блокадной жизни. Сидела с соседскими детьми, чьи родители днями и ночами пропадали на заводах, что-то кому-то шила, помогала, как могла...
Аля ходила отоваривать ей карточки, и каждый раз Анфиса Тимофеевна пыталась поделиться с ней хлебом. Аля никогда не брала.
Потом Анфиса Тимофеевна умерла. Аля узнала случайно, что весь свой паек бывшая ученица Смольного в последнее время отдавала детям.
...Огромная коммунальная квартира, в которой раньше жило двадцать семей, почти опустела. Кто эвакуировался в начале войны, кто жил на казарменном положении на заводе, кто умер от голода. Остались только Аля с бабушкой, семья беженцев, да Борис – молодой мужчина, добровольцем воевавший в Испании. Бориса там ранили в голову, и с тех пор он то и дело падал от приступов, напоминающих эпилепсию.
Он рвался на фронт, а его не брали. Борис чувствовал себя таким ущербным, что плакал самыми настоящими слезами, устраивал истерики на кухне... Але он был неприятен.
Однажды, в семь тридцать, как всегда по утрам, завыл сигнал тревоги.
– Летят! Пунктуальные, сволочи! Эх, если б можно было, я бы им... – зашелся в истерике Борис за стеной.
Аля быстро оделась и спустилась в бомбоубежище. Бабушка осталась в квартире – у нее так распухли ноги, что она уже не могла передвигаться.
Взрывы, содрогания земли...
Когда Аля вылезла из убежища, оказалось, что разбомбили соседнюю булочную.
– Граждане, не расходитесь! – командовала Роза, управдом. – Берем лопаты, откапываем тех, кто остался в живых. Не расходиться! Вас завалит, вас тоже откапывать будут!
Но никто и не думал расходиться.
Аля взяла лопату и побрела к развалинам булочной.
Доски, битый кирпич, клубы пыли... Борис, выпучив глаза, качал насос – подвал булочной залило водой из прорвавшегося водопровода.
Мертвая женщина. Еще одна мертвая, с ясным спокойным лицом. Ребенок, мертвый. Не испытывая никаких особых чувств, кроме усталости, Аля продолжала копать. Вдруг увидела тонкую руку с длинными пальцами. Отбросила назад доску, а под ней обнаружила тощего, совершенно седого старика с белым от известки лицом. Жив ли?
Аля прикоснулась к его лицу, и старик чихнул. Потом открыл ясные, ярко-синие глаза и произнес мальчишеским голосом:
– Здрасте-пожалуйста... Ты кто?
– Я Аля, – буркнула она. – Жив и радуйся. Кости целы?
– Кажется, да... Оглушило только, – спасенный сел, пощупал затылок. Потом отряхнул известку с волос, и стало ясно, что никакой это не старик, а мальчишка. Ровесник Али, или, может быть, даже младше – уж больно тощий, маленький.
Аля подала ему руку, и он встал.
– Ты меня спасла, – серьезно произнес он. – Ты, значит, моя спасительница. Откопала меня!