По дороге к концу - Реве Герард. Страница 52

На следующий день после обеда, незадолго до нашего отъезда, А. зашел к нам по дороге домой с работы, чтобы узнать, как мы пережили вчерашние события, мы с ним допили давешнюю бутылку водки, которая, несмотря на то, что простояла всю ночь в холодильнике, все так же не имела вкуса.

— Знаешь, я все-таки решил бросить пить, — сообщил я ему. — Так что все равно, что именно пить и сколько. Давай-ка прикончим эту отраву.

А. помог отнести багаж вниз, и я, не стыдясь, вышел наружу с полным бокалом; стоя возле автомобиля и отхлебывая из стакана, я завязал с ним непринужденную беседу.

— То, что мне пора бросать пить, пора отвадить кувшин по воду ходить, это точно, — заверил я его. — Хотя и не все в жизни поддается организации и упорядочиванию, потому что неизвестно, где окажешься, если только этим и будешь заниматься. Ё-мое.

Вещи были, в основном, уже загружены в багажник, для большего удобства я уселся в машину, опустошил свой стакан и сунул его в карман.

— А если современники не в состоянии во всем разобраться, — сказал я, продолжая излагать свои умозаключения через открытую дверцу, — то как сможет потомство сложить это воедино? Я уже давно ломаю над этим голову.

Тут Тигра тоже спустился вниз, запер входную дверь, сел в машину, я торжественно благословил А., и мы уехали.

Вообще-то на этом история о смерти Томми должна была закончиться, но где-то неделю спустя я получил письмо от его матери: она спрашивала, есть ли у меня какие-либо соображения по поводу того, почему он это сделал и что там именно произошло, самоубийство или случайность, могло ли это быть делом чьих-то рук; на что я, послушавшись собственной совести и разума, написал ей, что думаю о существовании человеческом, как я все это себе представляю, о Боге и тому подобных вещах, и то, что я писал, было чистейшей правдой, я ничего не выдумывал, не сочинял, может, только придал письму несколько торжественный тон, но ни лжи, ни приукрашиваний в нем не было, я также ничего не умалчивал, только опустил пассаж о насыпи у Молкверума. Вскоре после этого она зашла ко мне домой, в Амстердаме, чтобы лично доставить ответ на мое письмо и поблагодарить, и принесла с собой упакованную в солому бутылку шампанского, одну из двух бутылок, которую хранила для Томми, если он зайдет на Новый год, до тех пор, пока не услышала, «что больше никогда его не увидит». И опять то же самое: они ведь не учат, что нужно говорить или делать в такой ситуации. Шампанское можно, конечно, просто выпить, так я и сделал, бум-с, в воскресенье после обеда вместе с Тигрой, кандидатом в католики А. и Плюмом. После того, как я снял с горлышка проволочную сетку, которая почему-то всегда навевает мне причудливые, порнографические фантазии, мы сидели все вместе и ждали хлопка, а потом я произнес свой обычный тост: «За смерть». Бутылка стояла в холодильнике, и только тогда, когда мы ее почти выпили, я прочитал на этикетке, что подавать это вино нужно было при температуре 10,5 градусов Цельсия; жаль, конечно, но поздно спохватились. Мы продолжили хересом, потому что он хорошо подходил по вкусу, как нам казалось; в дальнейшем в тот день ничего особенного не происходило. Как и в гостях у Булли ван дер К. в П., я тогда сидел и думал о Томми и его портфолио, и о каждом из названий, что я придумывал тогда его рисункам, осталось ли это «массовочкой», ведь все названия перепутались, хотя да, с продажей рисунков можно уже не спешить. Для Булли, естественно, как раз продажа оставалась важным вопросом, в котором не было и не будет особенных изменений, по меньшей мере до тех пор, пока он продолжает нагло и с дразнящей бесцеремонностью врываться в кабинеты директоров художественных галерей, чтобы уронить — и не случайно, а намеренно — свое «портфолио» на ноги директору, что не увеличивает шансы на продажу его и без того не ходовых работ, размером часто не больше почтовой марки, посвященной олимпийским играм, и обладающих к тому же вызывающими названиями вроде «Портрет Пера Моей Утки».

Время пролетело совершенно незаметно, а литровая бутылка опустела. Сидеть просто так было совсем невмоготу, так что я пошел и взял из машины те пол-литра, что мы приберегли на обратную дорогу. Булли позвал в дом свою пекинскую утку, чтобы вдоволь насладиться поцелуями преданной ему птицы, что постоянно посвистывала и издавала бормочущие звуки; дошло до того, что влюбленный клюв запутался в его галстуке. Потом пришла домой его невеста Памфилия и накормила нас добротным супом, который целый день настаивался на печи в большой кастрюле.

— Тут по соседству можно что-нибудь купить после шести вечера? — спросил я. — Хотя мы можем пойти и в какое-нибудь заведение, — продолжил я, немного подумав. — Ладно, это обойдется чуть дороже, но разница, в сущности, не такая большая.

Так что после супа мы отправились все вместе: Тигра и невеста Булли спереди, а я, Булли и Второй Призовой Жеребец на заднем сиденье; после непродолжительного совещания мы двинулись в один из самых популярных кабаков в близлежащем М., по дороге туда я рассказывал Булли, как невыносимо я жажду смерти, что живу я лишь за-тем, чтобы заработать как можно больше денег и оставить их потом Тигре.

— И других причин нет, понимаешь?

— Держи хвост пистолетом, — утешал меня Булли, да и Второй Призовой Жеребец вовсю старался меня приободрить.

Тигра молчал и выглядел уставшим. Все в порядке?

— Да-да, просто устал слегка.

В кафе мы несколько раз подкреплялись. Выглядели мы, наверное, необычно, потому что постепенно вокруг нашего стола собралось больше половины посетителей — может быть, оттого, что одну руку я держал между ног невесты Булли, а другой придерживал его причиндалы, а народу хотелось посмотреть, чем это закончится; ничего особенного, естественно, не случилось, за исключением того, что какая-то мужская местная достопримечательность попыталась облапать невесту Булли, но тот справедливо пристыдил выскочку, громко выругав его «посредственным HBS-ником»,^[248] ну и все такое, при всем честном народе, пищи для разговоров хватит им этак на полгода; как я узнал позже, это имело определенные последствия для невесты Булли, а именно: запрет на общение со мной, наложенный дирекцией фабрики глиняных изделий, под угрозой увольнения, ведь не может фабрика, да еще и королевская, платить 52 или 53 гульдена в неделю кому-то, кто без надобности выносит себя, а тем самым и предприятие, на всеобщее обсуждение.

И тут Тигра захотел в постельку. Мы покинули городок М., на этот раз за рулем сидел Второй Призовой Жеребец, потому что Тигра почти засыпал, мы отвезли его домой в Греонтерп, уложили и вчетвером отправились еще немного посидеть в мой любимый кабачок неподалеку, в Б., где я, практически не останавливаясь, продолжил свои умозаключения о смерти и жизни, но, в основном, о смерти. Мы оставались там недолго и, прикупив упаковку пива, потому что Булли «больше всего любил под конец залакировать все пивком», а без этого «ему трудно было уйти в ночь», ретировались опять к нему домой в П.; в холодильнике у него был еще большой кусок сырой печенки, которую я порезал дольками, посыпал мелко рубленным чесноком и попытался поджарить, но газ в баллоне у Билли почти закончился, так что мне не удалось ее даже подрумянить и, в конце концов, мы съели ее сырой, почему бы и нет?

После того, как Булли рассказал о бесплодных попытках скрестить свою пекинскую утку с обычным селезнем, который не выдержал многочисленных поимок и сбежал затем окончательно, он стал объяснять нам, что можно пить, а что нет, как его организм переносил ту или иную выпивку, что было лучше пить, в каком количестве и когда, что настроение и общая кондиция «играют большую роль» при поглощении алкоголя. Я даже не думал оспаривать исходные пункты его аргументации. Живя в Испании, он вместе с одним американцем, который сейчас, скорее всего, находится в Турции и фамилию которого он так никогда и не узнал, на протяжении девяти месяцев каждый день выпивал две полные бутылки виски, где-то в промежутке между одиннадцатью часами утра и половиной третьего, после чего ему было полезно для здоровья немного пойти подремать, чтобы потом с полной самоотдачей вновь взяться за борьбу с жизнью. Но он считал, что должна быть граница, которую нельзя пересекать. Некоторые люди вообще не могут остановиться, если уж начнут пить.