По дороге к концу - Реве Герард. Страница 61

— Я хочу разбросать их без всякой системы по всему кладбищу, если ты понимаешь, что я хочу сказать, — попытался я объяснить, — тогда будет казаться, что они выросли сами по себе.

Он ничего против не имел. Было холодно и темно — хоть глаз выколи, но ветер был несильный. Держа в руках по штормовому фонарю, мы вышли наружу, и Петер свернул сразу направо, потому что он подумал, что я говорил о большом кладбище в Б., в полутора километрах отсюда. «Чтобы я не делал, его ничего не удивляет, — подумалось мне, — и если это действительно понадобится, то он спокойненько перелезет ночью через железную ограду на кладбище».

— Нет, я имел в виду маленькое кладбище, здесь, перед дверью, где и я буду лежать, когда придет мой час.

Большой тупой палкой я протыкал в травяном покрове дыры, в которые Петер клал по луковице, а потом аккуратно присыпал землей и притоптывал. Работа была тяжелая, и мы несколько раз возвращались в дом на короткие передышки и потребление.

Посадив последнюю дюжину луковиц вокруг надгробного камня пастора Боотсма, мы еще довольно долгое время сидели в доме и разговаривали.

— Знаешь, Петер, я заметил, что мой образ мыслей о политике изменился и стал более сдержанным с тех пор, как у меня появился собственный дом и участок земли.

— Как же так, а?

Мы вспомнили все, что произошло прошлым летом, а затем Петер рассказал о Стокгольме, он там работал года три, осенью и зимой тоскуя по родине. Его голос становился все тоньше и восхищенней, ему даже удалось донести до меня что-то из своей душевной тревоги.

Первый год был самым трудным, существование ограничивалось мытьем посуды или уборкой снега вместе с асоциальными личностями, которые, учитывая получаемое пособие, даже не прилагали трудовых усилий, а сразу шли в ближайший водочный магазин, чтобы интегрировать денежную сумму в алкоголь; последующая же уборка снега состояла по большей части из перерывов: они звонили в ближайший дом и просили разрешения передохнуть на лестничной площадке и затем спокойненько булькали из горла под лестницей.

Позже он взялся за другую работу, которая ему нравилась больше: мыл окна в школах и разных больших зданиях, он тогда неплохо зарабатывал и даже устроил как-то с друзьями вечеринку, которая затянулась на две недели, но это и в сравнение не шло, как он был вынужден признать, с другим праздником, когда один молодой коллега из их команды по мытью окон познакомился со служанкой турецкого, бразильского или аргентинского военного атташе и, воспользовавшись его отсутствием — тот поехал в столицу на «совет», — взяв с собой шестерых или семерых дружков, чтоб им тоже перепало, завалился к ней в гости, где они основательно все «проатташировали» до последней капли выпивки, последней банки консервированного лосося, последней затяжки и последней граммофонной пластинки, не забыв, кстати, и про одежду, что еще висела в шкафах; все было выкушано с песнями и танцами, в перерывах между поездками вокруг стола на мопеде, который они с некоторыми усилиями затащили наверх.

Петер покачал головой:

— А на следующий день они там болтались повсюду, прикинь: один с зонтиком, другой — в светло-сером с иголочки костюме. Прикинь, непонятно было, что ты видел. Представь себе какого-нибудь амстердамского мачо с зонтиком. А я видел даже одного в шляпе! Клянусь! В шляпе! Нет, честно, не вид, а хрен его знает, что.

Мы немного помолчали; я чуть растерял легкость настроения.

— Слушай, гуру, как ты думаешь, когда Богу будет угодно забрать меня из этого безумного мира?

— Когда ты получишь водительские права, бхакти.

Мы смертельно устали и решили лечь спать.

— Спокойной ночи, гуру. Я скоро приду. Если тебе будет холодно, то не крутись, не вертись, не ругайся и не пытайся накрыть себя несуществующим покрывалом, а просто скажи об этом, потому что в доме полно одеял, внизу, в шкафу. Тебе нужен ночной колпак? Я имею в виду, стаканчик на ночь. Стаканчик портвейна. Тогда наливай.

— Да, пожалуй, давай-ка. Посмотрим, смогу ли я спать. Боже ж ты мой, я с утра никакой от всего, что со мной ночью происходит, знаешь?

Вздыхая, держа перед собой наполненный портвейном бокал для виски, он забрался наверх.

Прислушиваясь к затихающему шарканью и приглушенной ругани, я размышлял о том, что произошло за истекший год, год еще не успел закончиться, но все это прошло, все, и изменить уже ничего нельзя, все уже вымерено. Но, честно признаться, было много хорошего, красивого, что заслуживает быть запечатленным на бумаге, потому что опытному человечеству, конечно, нечего уже почерпнуть из сочинений, которые извергают из себя исключительно «угрюмые жизненные установки»? Это означало только односторонность и очерствление. Существование достаточно утешительно: не так давно, в четверг утром на Насыпи в Амстердаме, правда, не рядом с «прозой морских змей», а напротив, возле дворца, я видел Беспощадного Мальчика в новеньком, с иголочки, полицейском мундире; мальчик, сверх всяческих ожиданий, был не блондином, а темноволосым, и в нем было даже процентов 25–30 цветной крови. И ровно через неделю, то есть опять в четверг утром в то же самое время, я увидел его, когда он работал на углу на площади Ватерлоо: он помогал ломать бывшую мясную лавку, где когда-то продавались вареные свиные ножки в неимоверном количестве: русые волосы, выцветшая красная рабочая рубашка, которая все время высовывалась из светло-серых поношенных вельветовых брюк и совершенными фалдами падала на мощную его Мотню.

Вначале я не уловил связи, но эти две личины одного Существа были Знаком, примером и стимулом для человечества, чтобы, наконец, покончить с различием по расам и достичь того, чего мы лишены, добиться взаимодействия различных, но одушевленных надеждой групп мирового населения, потому что Ломовщик был наверняка обладателем целой сокровищницы информации, касающейся молодых, столь же красивых, сколь и пошлых воришек свинца и меди, которых он, сговорившись с Черномазым, избивал в пустых, мертвенно-тихих руинах, предательски передавая их ему из рук в руки: каким бы неслыханным это ни казалось, но тот белый служил коричневому, это легко принять, если только увидеть, что все здесь крутится вокруг святой тайны, хранимой долго, но в которой теперь ищущему человечеству открылась дорога к миру и братству.

Моя предварительная интерпретация явлений была верной, хотя подтверждения ради должно было сточиться еще одно, более впечатляющее явление, о котором я тогда и не подозревал, но столкнулся с ним вскоре: поздним летом во время ярмарки в Синем Доме в большом зале наверху во втором кафе В., в самый разгар танца, так называемого дневного спектакля, который начался в половине одиннадцатого утра неукротимым топотаньем под Harry Kickers или четырехголовым ревом такого же наименования.

Тигра там тоже был, и Петер, который при первом же пивном раунде, мной заказанном, запротестовал, вытащил свое портмоне, набитое деньгами, которые дал ему отец на покупку дома, и закричал:

— Ничего, я заплачу — мы ведь неплохо подзаработали!

Но от грохота у него внезапно заболела голова, и потому он пошел домой к Фридьофу, который жил на углу, но вскоре вернулся с сообщением:

— Все уже прошло. Я немного позанимался йогой.

— На голове стоял, наверное.

— Что-то в этом духе, Кукебаккер, что-то в этом духе.

Чуть позже он же выдвинул гипотезу, что царство Божие уже наступило, хотя многого в нашей жизни этот факт не изменил: мы, так сказать, незаметно туда пробрались.

Примерно в этот момент я и увидел, так близко, как раньше никогда не случалось, сидящего за столиком в середине зала Беспощадного Мальчика, еще более великолепного, чем прежде, его прямые волосы — скорее светло-, чем темно-русые — чуть отросли, но не сильно, и спадали на ушки, он был в синем саржевом рабочем комбинезоне с широким кожаным ремнем и в сапогах; он почти улыбался нежными, неумолимыми губами и его глубокие, серые глаза светились тихой тайной самой красивой Жестокости. Я показал его Тигре, и тот даже притих под впечатлением.