Австро-Венгрия: судьба империи - Шимов Ярослав. Страница 23

В Будапеште Дунай течет быстрее и мощнее, чем в Вене. Ни один другой город эта река на своем трехтысячекилометровом протяжении не разрезает пополам с такой естественной точностью; пятисотметровое дунайское русло не объединяет ни один другой город столь гармонично и соразмерно. Но вода в голубом Дунае вовсе не голубая. С любого из восьми будапештских мостов прекрасно видно, с каким ровным рабочим усилием река перекатывает с севера на юг мускулистые серо-зеленые волны. Дунай в Будапеште – монотонный, грустный, словно цыганская скрипка, поток. В любое время дня, даже в полдень, в любое время года, даже летом, в любую погоду, даже если над головой ни облачка, дунайские берега, будапештский горизонт, венгерское небо затянуты дымкой меланхоличной неопределенности.

В трудном венгерском языке есть выражение temetni tudunk. В несовершенном переводе оно означает “мы знаем толк в похоронах”. Откуда такая тоска, откуда эта мрачная уверенность, подтверждаемая статистикой – венгры числятся среди народов с самой высокой склонностью к самоубийствам? Один из ответов дает автор исторического исследования “Тысяча лет венгерского народа” Пауль Лендваи, сопроводивший свою книгу подзаголовком “К поражениям через победы”. Этот публицистический образ характеризует сложный алгоритм строительства венгерского государства. Пришедшие с Урала кочевники, начавшие освоение Карпатской котловины одиннадцать столетий назад, венгры после двух с половиной веков удачных захватнических походов сами оказались жертвой монгольского нашествия. Еще через триста лет процветанию Венгерского королевства, покорившего половину Центральной Европы, положило конец поражение от Османской империи. Освобождение от власти турок пришло сюда в конце XVII века вместе с европейскими армиями, основу которых составляли войска Габсбургов. А северные и западные венгерские земли попали под габсбургскую власть полутора веками ранее.

Сожительство с Габсбургами венгров, нации эмоциональной, воинственной, с гордой шляхетской культурой, было непростым. Рука императора казалась тяжелой: из Австрии на многоконфессиональную Венгрию накатывались волны рекатолизации, а традиционные вольности местного дворянства раздражали Вену. Венгры восставали, выдвигали ярких, умных, но равно неудачливых вождей – Ференца Ракоци в начале XVIII века, Лайоша Кошута в середине XIX – и неизменно героически проигрывали. Эта печальная традиция продолжилась и в ХХ веке, когда Венгрия после Первой мировой войны пережила катастрофу Трианонского мира [32], лишившего страну большей части ее земель. В неблагоразумном союзе с Гитлером регент Миклош Хорти попытался вернуть хотя бы часть утраченного – лишь для того, чтобы после 1945 года нацизм сменился коммунизмом, а узкие трианонские границы вернулись. Венгры с сочувствием к собственному горю цитируют главного национального поэта-революционера Шандора Петефи: “Мы – самый покинутый народ на земле”. Журналист Артур Кестлер, в 1956 году наблюдавший из-за пролива Ла-Манш за трагическими событиями на родине, констатировал: “Быть венгром – это коллективный невроз”. Похоже, метафору писателя Дьюлы Круди можно расширить: не только Буда, но и весь венгерский народ рожден той же матерью, что и осень.

Михай Зичи. Шандор Петефи читает толпе стихотворение “Вспрянь, мадьяр!” 15 марта 1848 года.

Местный историк-патриот написал: “Только в XIX веке характерный для венгерского ума пессимизм сменился оптимизмом, часто вовсе не обоснованным. Этот оптимизм, ставший проявлением динамичного национального роста, выглядел столь же наивным, сколь близоруким”. Парадокс заключается в том, что Будапешт, главный город этой ныне скромной по размерам и влиянию страны, пережил пору самого бурного своего расцвета, свою восхитительную belle epoque, являясь скорее не полноценной столицей, но только духовным и культурным центром нации. Тысячелетняя идея государственности расцвела и во многом была воплощена на практике под властью иноземной династии в ту пору, когда корона святого Иштвана венчала чело австрийского старика. Еще одна цитата из исторической книжки: “Венгры стали свободной нацией, но их страна не стала независимым государством”.

Сегодняшний Будапешт – элегантный, оживленный, просторный – памятник всепоглощающей идее национального величия, попытка овеществить в бетоне, граните и мраморе то царствие небесное, которого нация завоевателей так и не дождалась на земле. Историки умеют точно определять временные координаты, как астрономы – положение тел в пространстве. С 1867 по 1914 год наблюдался максимальный подъем солнца Венгрии над политическим горизонтом. Это зенит будапештского благоденствия и благополучия: это пора реформ, возведения величественных монументов (во второй половине XIX века в Будапеште появилось 63 “полноформатных” памятника), казавшейся беззаботной жизни. Это без малого полвека научных, социальных, экономических достижений. Это еще и полустолетие пышных венгерских похорон.

1 апреля 1894 года сотни тысяч безутешных венгров провожали в последний путь бывшего вождя революции Лайоша Кошута. Когда-то его сторонники утверждали, что “шляпа Кошута весит больше, чем короны всех королей, вместе взятые”. Гроб с телом покойного доставили из Италии на траурном поезде. Кошут надолго пережил свою революцию. 45 лет после поражения он провел в эмиграции. Его родина, где идеи о независимости в 1867 году отчасти были реализованы австро-венгерским компромиссом, пользовалась благами самоуправления. А Кошут собирал травы в Альпах, вел из Турина романтическую переписку с последней любовью своей жизни, юной трансильванской красавицей Шаролтой Зейк, и выдумывал утопические государственные проекты – вроде Дунайской федерации в составе Венгрии, Сербии, Болгарии и Румынии. Но главной для него оставалась мечта о независимости. В предсмертном письме девяностодвухлетний Кошут патетически напомнил соотечественникам: “Стрелки часов не определяют движение истории, они только указывают время; мое имя – такая стрелка. Время, которого я ждал, придет, если сама судьба не остановит будущее моего народа. У этого будущего есть имя: свободная родина для венгров”.

Траурная процессия за гробом Кошута растянулась на несколько километров, от здания Национального музея до главного будапештского кладбища у Восточного вокзала. Император Франц Иосиф (в Венгрии – король Ференц Йожеф) не объявил государственного траура после смерти опального политика и публициста, деятельность которого когда-то потрясла габсбургскую монархию, но и препятствовать массовому проявлению венгерских чувств не желал или был не в состоянии. На просторном кладбище Керепеши саркофаг с останками революционера вот уже столетие поднят на десятиметровую высоту громадного мавзолея. Вечный покой народного вождя охраняют две каменные пантеры. Напряженный оскал дикой кошки справа символизирует ярость; расслабленный оскал той, что слева, означает настороженность.

Памятник Кошуту (по всей стране таких установлен не один десяток) замыкает бронзовую череду четырнадцати венгерских героев на колоннаде Мемориала Тысячелетия. Когда-то последним в этой шеренге – на месте нынешнего бронзового Кошута – стоял император-король Франц Иосиф. После каждой из мировых войн памятник модернизировали, постепенно всех Габсбургов заменили на анти-Габсбургов. В число венгерских титанов не попал ни один из пяти прежде красовавшихся на колоннаде королей. Справедливо? Вряд ли, ибо Австрийский дом пусть и не сроднился со своими венгерскими подданными, но и безжалостным угнетателем все же не был. После крушения монархии венграм довелось жить и при куда более жесткой власти. Но такова логика исторической борьбы: где есть Кошут, там не бывать Габсбургу.

В мае 1900 года на той же площади Героев, замкнутой с двух сторон сундуковатыми музейными зданиями, венгры прощались с другим национальным гением, художником Михаем Мункачи. Он скончался в Германии от душевного расстройства и последствий сифилиса. Как и погребение Кошута, это были не столько похороны, сколько праздник бессмертия из числа тех, смысл которых подметила американский историк Джоанна Ричардсон: “XIX век должен был уйти в прошлое – вместе с людьми, которые лучше других выразили энтузиазм и страсть старой эпохи”. Мункачи родился в закарпатском городе Мункач (ныне Мукачево на Украине) в немецкой семье чиновника фон Либа. В Европе взявший географический псевдоним живописец получил громкую известность благодаря масштабному триптиху на библейские темы – “Христос перед Пилатом”, “Голгофа”, “Се человек!”. Громадное, без малого пять на почти двадцать метров, полотно “Обретение родины”, над которым Мункачи увлеченно работал несколько лет, изображает приход в 896 году на Паннонскую равнину с Урала вождей венгерских племен под водительством князя Арпада. Картина была написана к помпезному празднику, которым Венгрия отметила на исходе позапрошлого века свое тысячелетие. Отметила, сделав заметный акцент на мистически понятых мотивах степных кочевий; должно быть, азиатчина казалась венграм вызовом утонченному европеизму Габсбургов.