Возвращение. Танец страсти - Хислоп Виктория. Страница 8

— Фантастика! — воскликнула она. — Когда едем?

Они должны были отправляться через три недели, поездка была приурочена ко дню рождения Мэгги.

Сдержанность Джеймса не вызвала удивления. Если раньше ему просто не нравилось увлечение жены танцами, то, когда она сообщила, что едет в Гранаду, его недовольство усилилось.

— Похоже, вы собираетесь устроить девичник, — презрительно заметил он. — А не староваты ли вы для подобных вещей, как считаешь?

— Мэгги так и не пришлось стать невестой, вероятно, поэтому она устраивает такое пышное празднование тридцатипятилетия.

— Мэгги… — Как всегда, Джеймс не стал скрывать своего презрительного отношения к подруге жены. — Почему она не вышла замуж? Как все женщины?

Он понимал, что Соня нашла в своих университетских подругах, коллегах, знакомых, соседях — «не одолжите ли соли?», — но к Мэгги он относился совершенно по-другому. Будучи частью далекого, туманного школьного прошлого его жены, Мэгги не укладывалась ни в какие рамки, он так и не понял, что связывает их с Соней.

Находясь вдалеке от мужа, под всепрощающим взором Девы Марии с дешевой репродукции в столовой гостиницы «Санта Анна», Соня внезапно поняла, что ей наплевать, что думает Джеймс о ее «нешаблонной» подруге.

В дверях показалась полусонная Мэгги.

— Привет. Извини, что проспала. У меня есть время выпить кофе?

— Нет, если мы не хотим опоздать к началу занятия. Нам уже пора идти, — ответила Соня, тут же пресекая дальнейшие возражения Мэгги. Днем Соня чувствовала, что она из них главная, ночью подруги поменяются ролями. Так было всегда.

Они вышли на улицу, пронизывающий ветер застал их врасплох. Народу было мало: двое или трое стариков выгуливали маленьких собачек на поводках, несколько человек сидели в кафе. Большинство витрин закрывали железные ролеты, признаки жизни подавали только булочные и кафе — воздух наполнился ароматами свежей выпечки и крендельков. Во многих кафе уже стоял густой туман от пара кофеварок и сигаретного дыма. Добрая часть города только-только начинала просыпаться. Соня и Мэгги были почти единственными ранними пташками на узких улочках Гранады.

Соня не отрывала глаз от карты, считая повороты, улочки и переулки, чтобы не пропустить нужное место. На каждом шагу встречались голубые уличные указатели с ласкающими слух названиями — Эскуэлас, Мирасоль, Хардинес, — приближая их к цели. Подруги пересекли недавно вымытую из брандспойта площадь, шлепая, прошлись по лужам, миновали шикарный цветочный киоск, который располагался между двумя кафе, — огромные благоухающие цветочные бутоны были ярко освещены. По гладким плитам мраморного тротуара было приятно идти, поэтому пятнадцатиминутная прогулка показалась пятиминутной.

— Пришли, — торжественно возвестила Соня, складывая карту и пряча ее в карман. — Ла Сапата. Это здесь.

Здание казалось совершенно заброшенным. Стены фасада за многие годы обросли целыми слоями небольших афиш, которые наклеивали друг на друга поверх кирпичной кладки. Афиши сообщали, где в городе проходят вечера фламенко, танго, румбы и сальсы. Казалось, что в Гранаде каждая телефонная будка, каждый фонарный столб и автобусная остановка использовались именно для этих целей: сообщить прохожим о приближающемся espectaculos [9], и частенько одна афиша заклеивалась другой еще задолго до того, как проходило первое представление. Это выглядело как хаотичный коллаж, но именно он и отражал дух этого города, который просто не мог дышать без танца и музыки.

Внутри Ла Сапата царило такое же обветшание, как и снаружи. Не было в нем ни капли шарма. Здесь — место для тренировок и репетиций, а не для представлений.

В коридор выходило четыре двери. Две были распахнуты, две — закрыты. Из-за одной из закрытых дверей доносился оглушительный топот ног. Даже стадо быков, пронесшееся по улице, не вызвало бы подобного шума. Внезапно топот стих, за ним последовал звук ритмичных хлопков, больше похожий на стук дождевых капель во время грозы.

Мимо подруг торопливо прошла какая-то женщина и скрылась в темном коридоре, «цок-цок» — процокали по каменному полу железные набойки на каблуках и носках туфель, из резко распахнутой двери грянула музыка.

Соня и Мэгги стояли и читали объявления в рамочках, сообщающие о представлениях, которые давались десятилетия назад. Они колебались: что делать дальше? Наконец Мэгги решила обратиться к худой как жердь усталой женщине лет пятидесяти, которая, видимо, управляла этим местом из темного уютного местечка в вестибюле.

— Сальса? — с надеждой спросила Мэгги.

Небрежно кивнув головой, женщина удостоила их вниманием.

— Felipe у Corazon — alli [10], — ответила она, решительно указав на одну из открытых дверей.

Они оказались первыми в этом помещении. Подруги поставили сумки в угол и переобулись.

— Интересно, сколько будет желающих? — размышляла Мэгги, застегивая пряжки. Это был риторический вопрос.

Одну стену комнаты занимало огромное зеркало, а вдоль другой стены шел деревянный брус. Комната была совершенно пустой, с высокими окнами, выходившими на узкую улочку. Даже если бы стекла были не такими грязными, в комнату пробивалось бы ненамного больше солнечного света. Темный деревянный пол, за многие годы ставший гладким, резко пах полиролью.

Соне нравился слегка отдающий плесенью запах старины, который исходил от стен этой комнаты, нравилось, что между досками залегли пыль, грязь и воск. Она заметила между секциями старинных батарей пушок, а с потолка спускались трепещущие серебряные паутинки. Каждый слой пыли хранил целое десятилетие истории этого здания.

В танцзал пришли еще человек шесть — группа студентов из Норвегии (в основном девушки), все изучали в университете испанский, а потом вошли еще несколько молодых мужчин лет двадцати, по виду местные.

— Это, должно быть, так называемые «профессиональные партнеры», — прошептала Мэгги Соне на ухо. — В буклете говорится, что их нанимают, чтобы у всех была пара.

Наконец появились учителя. У Фелипе и Корасон были волосы цвета воронова крыла, стройные как тростинки фигуры, но морщинистая обветренная кожа тут же выдавала их истинный возраст. Обоим было далеко за шестьдесят. Скуластое лицо Корасон пересекали глубокие морщины, но они свидетельствовали не о возрасте, а о чрезмерной эмоциональности и открытом проявлении чувств. Смеялась ли она, улыбалась или гримасничала — ее эмоции тут же отражались на лице. Оба учителя были в черном, что еще больше подчеркивало стройность их фигур на фоне белых стен.

Все двенадцать пришедших выстроились перед учителями.

— Hola! [11] — дружно поприветствовали их Фелипе и Корасон, широко улыбаясь группе, которая стояла перед ними в ожидании.

— Hola! — хором ответила группа, будто вышколенные первоклашки.

Фелипе принес проигрыватель компакт-дисков, который поставил прямо на пол. Нажал кнопку «пуск», и комната сразу преобразилась. Воздух пронзил звук трубы. Класс тут же повторил за Корасон движения. Несколько минут ученики разминались, вертели запястьями и лодыжками, раскачивались с пятки на носок, вытягивали шеи и разминали плечи, вращали бедрами. Но все это время они не отрывали глаз от своих учителей, дивясь их изящным фигурам.

Несмотря на то что Фелипе и Корасон выросли на традициях фламенко, они держали нос по ветру: кубинская сальса была сейчас более востребована, она привлекала больше учеников, чем напряженный драматизм фламенко. В этом возрасте некоторые их коллеги до сих пор выступали, но Фелипе и Корасон прекрасно понимали, что собственными танцами на жизнь не заработаешь. Их план сработал — они постигли секреты сальсы и создали новое танцевальное направление, которое привлекало на их занятия не только иностранцев, но и жителей Гранады. Горожанам нравилась сальса: более поверхностная и менее эмоциональная, чем фламенко, — как легкий сухой херес в сравнении с крепким красным вином.