Сестра милосердия - Воронова Мария. Страница 26

Шварцвальд не стал спорить:

– Что ж, раз не удается вас перевоспитать, перейду к сути дела. Я вас пригласил, чтобы передать кое-что по линии Красного Креста. Надеюсь, эта маленькая оказия останется между нами.

Загадочно улыбаясь, он встал из-за стола и жестом позвал гостей следовать за ним. Саша осталась в столовой, а Элеонора случайно перехватила мрачный взгляд, которым она смотрела на мужа.

– Только тихо, – барон достал два пухлых конверта из своего письменного стола, – держите. Ответа жду не позднее чем послезавтра.

О господи! Элеонора узнала почерк Лизы и заметила, как внезапно побледнел Петр Иванович.

Шварцвальд быстро усадил его на стул и подал стакан воды.

– О, не волнуйтесь так, это просто письма.

– Но как вам удалось?..

– При чем здесь я? Это у вашей дочери хватило ума связаться с представителями Красного Креста.

– Я в неоплатном долгу перед вами, барон… И когда вы поручились за нас, и теперь… Это же опасно.

– Никакого риска, не тревожьтесь. Я общаюсь с Красным Крестом по долгу службы, а ваша дочь достаточно сообразительна, чтобы не указывать имен. Единственная предосторожность, о которой я вас попрошу, – уничтожить письма и в своих ответах по возможности обходиться без имен.

Петр Иванович бережно спрятал письмо во внутренний карман и поспешил домой. Элеонора немного проводила его, но дядя словно не замечал ее присутствия, он летел как на крыльях, поглощенный мыслями о дочери.

«Дорогая моя сестра, – писала Лиза, – боюсь, что в своей жизни, полной трудностей и опасностей, ты едва ли вспоминаешь обо мне. И я не могу на тебя за это обижаться, мне в благополучной Британии не привелось пережить и сотой доли того, что выпало тебе.

Я могла бы сказать, что обречена на разлуку с родителями, и это гораздо страшнее для меня, но я ведь не пережила этого всего и не имею права на столь пафосные заявления, остается только тихо горевать…

Боюсь, что этим письмом я только подвергаю тебя лишней опасности, но, видишь ли, для меня это все равно что разговор с собственной душой.

О, Элеонора, каким ударом было для меня решение отца вернуться! Я долго не могла поверить, что родители оставят меня и внучек ради страны, которой больше не существует. Страшнее всего было то, что это же мой родной папа, который так любил меня и, кажется, никогда не интересовался ничем, кроме хирургии. Никогда прежде я не слышала от него высоких речей, он был такой… прости, никак не подберу нужного слова. Жизненный, что ли. Домашний, уютный папочка. Сколько себя помню, он всегда слушался маму, а она, согласись, была все же немножко диктатором. И вот ирония судьбы, единственный раз в жизни, когда это оказалось действительно важно, мама не сумела настоять на своем. Она бы осталась, Элеонора! Ведь речь шла не о выборе лучшей жизни, не о мнимом предательстве родины (которой уж нет) ради безопасности, а о воссоединении семьи. Ничего не было постыдного в том, чтобы остаться! Абсолютно ничего, особенно теперь, когда аристократия покидает страну целыми пароходами! Ох, Элеонора, я не могу его понять! Все время думаю и не понимаю, почему отец так решил! Но, знаешь, где-то в глубине души я это принимаю. Я знаю, что папа не мог поступить иначе.

Не буду лукавить, когда немного отступила первая боль разлуки, я сердилась. Потом была известная тебе кампания. Мы следили за событиями, затаив дыхание, я не спала ночами и первая выбегала к разносчикам газет. Казалось, до победы рукой подать, день-два, и безумие закончится. И родители снова смогут видеться со своими детьми, сколько захотят! Дорогая моя, я до сих пор с болью и радостью вспоминаю эти несколько дней надежды! Душа встрепенулась, я почти начала собираться в путешествие, мечтая поскорее обнять папу с мамой и тебя, милая сестра!»

«Милая сестра» вздохнула. Написав «известная тебе кампания» вместо «операция Юденича», наивная Лиза решила, что соблюдает конспирацию. Но общий тон письма был откровенно контрреволюционным. У Шварцвальда определенно были бы неприятности, попади оно в чужие руки. Как ни хочется сохранить этот, может быть, последний привет от Лизы, его придется уничтожить. Элеонора нежно провела пальцем по краешку прекрасной английской бумаги, вгляделась в почерк. Прихотливый, с множеством завитушек, но слегка неровный. Лиза почему-то не любила делать переносы, поэтому последние слова в строке у нее то сжимались, то загибались вниз. Здесь, кажется, капнула слеза, но пятно было сразу ликвидировано с помощью промокашки, остался только еле заметный ободок. Ах, как не хочется жечь, но и хранить нельзя. Речь в письме идет не только о ней.

«Но к декабрю все было кончено, – продолжала читать Элеонора, – надежда погибла. Нам стало ясно, что эта чудовищная власть воцарилась надолго. Не знаю, как описать тебе мои чувства, я стала словно животное, запертое в клетке. Кругом глухая стена, и не знаю, что легче, хранить надежду на встречу или принять как неизбежное, что я больше никогда не увижу папу с мамой. Эта мысль повергает меня в такое отчаяние, что я готова ехать в Петроград сама. Но Макс, девочки и еще один человечек у меня под сердцем никогда не позволят мне этого сделать. Иногда я завидую тебе, что ты свободна, а я совсем не принадлежу себе и не имею права делать даже хорошие и очень правильные вещи. Я не могу оставить мужа и детей, тем более не могу везти их в Россию, на верную гибель. Если бы ты знала, как я иногда презираю себя! Но что поделать, я превратилась в глупую наседку, вся сфера интересов которой ограничена детьми и домом.

Через полгода малыш появится на свет, а мамы не будет рядом. Она даже не знает, что я жду ребенка, и я не смогла ей об этом написать! Ты тоже не говори, прошу тебя! Она с ума сойдет от волнения, я постараюсь сообщить, когда все уже произойдет. Пока в России работает миссия Красного Креста и Макс делает солидные пожертвования, мне удастся писать, хоть и не часто. Ведь письма могут быть опасны для вас, а главное, они не заменят встречи!

Я знаю, знаю, ты считаешь меня эгоисткой и трусихой! Почти вижу, как ты хмуришься, что твоя глупая сестра думает только о том, как тяжела ей разлука. Может быть, ты даже вспоминаешь, какая я была злая и противная дочь, как говорила о маме ужасные вещи. Если бы ты только знала, до чего же мне стыдно теперь! Чего бы я ни отдала, чтобы не было этих отвратительных слов, сказанных из каприза и глупости! Но когда я была маленькой, мне казалось, что папа с мамой будут всегда и я все успею наверстать и исправить… Милая сестра, это такое заблуждение! Оказывается, наступает момент, когда самые простые вещи становятся невозможны.

В юности я мечтала поскорее выйти замуж и зажить своим домом. А теперь, когда моя мечта исполнилась и я сама стала матерью, я вдруг поняла, что Макс никогда не станет для меня так же близок, как родители. Я выросла, исчез этот барьер, родительский долг, если хочешь. Я так хотела заботиться о них и оберегать… Господи, да просто разговаривать с ними! Просто быть рядом!

Мне бы очень хотелось знать, что они не так страдают в разлуке со мной. Что они вырастили несносную Лизу и с облегчением сбыли ее с рук. А к внучкам не успели привязаться, и в вашей трудной героической жизни мама с папой не скучают хотя бы обо мне… Но я знаю, что это не так! Решение отца вернуться в Россию не значит, что он меня не любит. Это никак не связано, просто есть что-то, ради чего нужно переступить через самую сильную любовь. Я этого не понимаю, но знаю, что это есть.

Как бы я ни страдала, маме с папой в тысячу раз тяжелее, поэтому, дорогая сестра, я прошу тебя о том, о чем просить не имею права. У тебя нет никаких обязательств перед нами, это так. Мы не приняли тебя в семью и не дали тебе той родительской любви, о которой я сейчас сокрушаюсь. Мама сказала мне, что наша разлука – это возмездие за то, что она не воспитала тебя наравне со мной. И действительно, когда я вспоминаю свои детские годы, такие удивительные, исполненные радостного волшебства, и думаю, что ты в это время томилась в казарме, по недоразумению именуемой Смольным институтом, мне становится так стыдно! Но и результат… Если бы ты знала, как я восхищаюсь тобой, но я боюсь об этом писать, не рискуя впасть в фальшивый тон. Ты настоящая героиня!