Высоко над уровнем моря - Метелин Олег. Страница 3

Вот и сейчас я проклинаю свое чувство солидарности и Серегин нескончаемый роман «Былое и думы». Мечтаю только об одном: что мы с Наташкой будем устраивать в постели, когда Сергей, наконец, вырубится. (В отличие от проблем дневного общения в постели с ней совсем не скучно).

Что касается Сереги, то другим способом заставить его замолчать просто невозможно. Поэтому наливаю по четвертой под широко известный в военных кругах тост «Чтоб за нас третий не пили».

Наливаю Сереге больше, себе – поменьше (меня еще ждут подвиги на ниве любви), не прерывая «высоконравственных» размышлений, каким способом буду раздевать Наташу в этот раз. Кондрашов выпивает водку и продолжает повествование. Ну, ничего, я терпеливый – у нас еще бутылка есть.

На секунду отвлекаюсь от нарисованных воображением живописных картин, до которых всевозможным эммануэлям как до Луны, и обнаруживаю, что от Наташи мне принадлежит только бедро. Навалившись грудью (великолепной, скажем прямо, грудью) на стол, она самым внимательным образом слушает моего друга.

Что ни говори, рассказывать о войне он умеет. Мне бы так, да не сподобил Господь.

Пробовал по его сценарию – сначала вроде бы неплохо получалось: в глазах юношей, надежд от жизни питающих, которые подбивали меня на воспоминания, появлялось восторженное выражение. У милых, симпатичных, начитанных студенточек это выражение имело место с оттенком сострадания. Последнее, как известно, на нашей русской почве является предшественником любви. Любви восторженной, в которой реальному объекту этого чувства места не находится. Ибо он должен соответствовать идеалу, созревшему в девичьих мозгах.

Поэтому вскоре после начала таких «мемуарных» бесед подключался мой вечный бес противоречия: я начинал ерничать и гуще клал краски на холст картины героических деяний бравых ребятушек. Начинал рассказывать про стертые в кровь пальцы в пропотевшей кирзе, развороченные осколками итальянской мины кишки, про санчасти со стойким запахом хлорки, лизола и дизентерии. А также с упоением вещал о вечном солдатском желании хлебнуть под вечерок шаропу. Да так, чтобы офицер не застукал.

Девчонки морщились и просили заткнуться. Парни смотрели на меня, как на чокнутого: какая вожжа под хвост попала?

Да я и сам иногда не мог понять, почему мне стукает в голову моча. Они же не виноваты, им просто не дано понять, что изумительной красоты лазоревый закат, простеганный редким пунктиром подсвеченных снизу облачков и простирающийся над свинцовыми морщинами гор; романтическое слово «зеленка» и мужественный рев «бээмпэшки» входят в один комплект с вышеперечисленным.

…Впрочем, все это мудрствования, дорогой Андрюша. Ты лучше хлопни с Сережей по стаканчику. У тебя крамольные мысли пропадут, а он, глядишь, и угомонится.

Хлопаем. Серега становится каким-то расплывчатым. Одни его глаза вижу. Трезвые почему-то, большие и серьезные, они вдруг наполняются слезами.

– Нат, чего он плачет? – я обнимаю Натаху за талию.

Рука моя не хочет останавливаться и ползет все дальше по Наташкиному чему-то округлому и очень приятному наощупь. Губы же выговаривают:

– Зачем ты его обидела? Серый, ты чего?!

– Тихо ты! – Наташа сбрасывает мою руку на покрывало дивана, на котором мы сидим с ней (Серега устроился напротив на стуле), – Видишь, рассказывает человек!

Я покорно убираю руку – надо уважать чужие чувства, и добросовестно пытаюсь вникнуть в суть рассказа. У меня что-то плохо получается, хотя стараюсь изо всех сил.

В сознании застревают отдельные слова, фразы, но из них мне никак не выстроить общей картины. Мозаика Серегиного рассказа разламывается, осколки пропадают куда-то, оставшиеся после них черные дыры зияют непроходимой безнадежностью. В этих дырах не видно не шиша, только мысль типа «нажрался, как свинья» можно поймать за хвост. И то она какая-то не такая, из полосок-кусочков склеенная.

– Рикошет… – застревает очередное слово в моей расколотой башке.

Ага. Рикошет. Ри-ко-шет… Это когда пуля…

Интересно, кто это говорит: я сам или Серега объясняет Наташке, что это за явление природы такое – рикошет.

Странно. Это не мой голос, не Серегин. Но именно так, с такими же интонациями, кто-то другой проговаривал это слово. Нет, я явно перебрал. Хотя… Хотя тут не водка виновата, тут что-то другое…

Бывает, когда случайный взгляд, запах или звук вдруг входят в сознание и вырывают тебя из действительности туда, где впервые ощутил их. И ты не в силах сопротивляться: стоишь и – нет тебя здесь, ты там…

Где? В детстве, в первой любви, на войне?

…Пули отчаянно щелкают по камням, уносятся вверх, визжат голосами истеричных баб. Но они не так страшны, как кажется на первый взгляд. Разве только рикошетом достанут. Мы же уютно улеглись за валунами и сам черт нам не брат.

Первые два магазина я выхолостил почти сразу, не особо беспокоясь о трате патронов. Есть еще семь штук, плюс триста патронов в пачках. Да эта «рассыпуха» и не понадобится – «духов» и без нас прищучат.

Наше дело – лежать за камнями, высунув наружу только автоматные стволы, и постреливать. Пусть «духи» знают, что мы живы – здоровы, чего им не желаем, помирать не собираемся. И пускай расходуют себе патроны, поливая свинцом камни, из-за которых создаем, как говорит наш ротный, «необходимую плотность огня».

За соседним валуном схоронился пулеметчик Вовка Грачев со своим вторым номером. Я удивляюсь, как здоровая туша Грача уместилась за небольшим, на первый взгляд, камнем, взявшим под свою защиту еще и молодого бойца. Но факт налицо: оба неплохо схоронились. Это доказывает довольная Вовкина морда.

Грач только что выпустил пару длинных очередей в сторону «духовских» камней (точь– в – точь таких же, как наши) и теперь пережидает ответный огонь. Пулеметчик поворачивает ко мне свою потную чумазую физиономию и показывает большой палец. Я с ним вполне солидарен: так воевать можно.

«Духи» находятся в таком же положении, что и мы. Наша перестрелка чем-то напоминает игру на пальцах «колодец – ножницы»: нужную фигуру показал – влепил щелбан, оплошал – тебе отвесили от души. Только и ущерба, что лоб трещит, а так – жив и не кашляешь. Даже с визгом пуль над головой можно смириться: противник испытывает те же самые ощущения. Не жизнь – лафа…

И не знают дураки – «духи», что пока мы в щелбаны играем, с тыла к ним подбирается наш взвод разведки. Еще немного, и партнеры по увлекательному занятию превратятся в изорванные гранатами трупы в тряпках.

У меня хорошее настроение, насколько оно вообще может быть хорошим во время интенсивной перестрелки с противником. Тело потихоньку остывает от утомительного марш-броска по горам и страха первых минут боя, когда мы столкнулись с врагом нос к носу на узкой тропе и поливали друг друга свинцом, как из пожарного шланга. Но, как в песне поется, конечно, промахнулись.

Ох, ты, Боже мой, здорово все перетрусили: и мы и они. Интересно, как целую группу супостата разведка проморгала? Чувствую, комбат после боя посадит на попенгаген весь наш героический разведвзвод во главе с самим товарищем старшим лейтенантом – орденоносцем…

Впрочем, что ни делается, то к лучшему. Если бы «духов» обнаружили вовремя, ввязались бы мы в глупую и бессмысленную перестрелку. Выхода из которой я со своими красноармейскими мозгами не вижу: ни нам их обойти, ни им нас. Будешь карабкаться по склонам этого ущелья, которое из-за цвета скал зовут «Красным» – перестреляют. И не отойдешь уже: слишком близко друг к другу засели. И тут разведвзвод, доблестно прощелкавший одним местом спустившегося с горы противника (который тоже зевнул) и ушедший вперед, развернется, да к-а-а-к вмажет!

Я не злой человек, но мне не терпится услышать разрывы гранат: сколько можно слушать эти проклятые пули, летающие у тебя над головой!? Тем более, что высовывать автомат из-за валуна на вытянутых руках. Стрелять таким макаром чертовски неудобно. Того и гляди, что эта машинка, крутящаяся от отдачи, как шланг у пьяного садовника, вырвется из пальцев…