Мои мужчины (сборник) - Токарева Виктория Самойловна. Страница 28

– Замечательно

– Вам нравится?

– Конечно. Если бы меня прикармливали дачами, квартирами, изданиями, я должна была бы это отрабатывать. А так ничего не надо. У Александра Володина была мантра: «Совесть моя спокойна, я работаю…» Каждое утро, садясь за машинку, он произносил это заклинание. Работать можно только при спокойной совести. А для этого надо по совести жить. Почти все хорошие писатели были независимы. Платонов, например. Он жил в какой-то конуре, работал дворником и при этом был абсолютный гений. Может быть, даже самый гениальный писатель ХХ века. Его предназначение – литература, и больше его ничего не интересовало. Он не хотел тратить время на противостояние. Ему это и в голову не приходило. Бог определил его для другого.

– Первая книга Довлатова была запрещена. А как вам удалось издать первую книгу?

– Рукопись долго лежала без движения. Я пришла к директору издательства. Это был довольно молодой человек, в прошлом комсомольский работник. Секретарь доложила ему, что я жду. Директор был занят. К нему пришел космонавт Попович, и они вместе пили коньяк и закусывали лимончиком. Директор про меня тут же забыл. Я сидела и ждала. Я говорила себе: если надо унижаться, я буду унижаться. Я понимала, что, если я уйду, никакой книги у меня не будет. С точки зрения руководства моя книга – какая-то безыдейная, необязательная. На фиг она нужна?

Я ждала часа два или три. Секретарша напомнила. Директор вышел из кабинета – пьяненький, веселый, с фуражкой космонавта на голове. Он остановился передо мной и отдал честь, взял под козырек. При этом слегка шатался. Он как бы извинялся, дескать, «извини, что заставил ждать, но ведь жизнь состоит не только из работы…».

Я сидела на стуле, смотрела на него снизу вверх. Мы оба молчали. Все было и так ясно. Я хотела книгу, а он хотел, чтобы я ушла. Так и получилось.

Я ушла. Моя книга была подписана в печать.

Мне кажется, включились рыцарские качества комсомольского работника. Все мужчины – немножко рыцари. Он просто захотел мне помочь. Вернее – угодить. Но возможно, я ошибаюсь. Просто моя книга не угрожала его карьере. Могли напечатать, могли похерить, как у Довлатова.

Во всяком случае, спасибо Поповичу. Он вовремя оказался в кабинете директора, ослабил его бдительность и пробудил человеческие инстинкты.

– Вернемся к Платонову. Платонов – другое поколение. Это поколение наших родителей. А среди ваших современников?

– Нагибин Юрий Маркович. Он откровенно не «диссидил», но находился в скрытой оппозиции. В отличие от Платонова Нагибин был красавец. Барин. У него был изысканный дом на Пахре. Таких домов я не видела даже за границей. Красавица-жена, точнее сказать – галерея жен, и все красавицы.

Нагибин был златоуст в прямом смысле этого слова. Когда он говорил, то мне казалось, что с неба сыплется золотой дождь, и каждое слово – золото. Это был большой и плодотворный писатель, ни дня без строчки. Когда иссякали темы и ему не о чем было писать, он садился за стол и писал рассказ под названием «Немота» – о том, что не о чем писать. Все могло стать предметом искусства, и немота в том числе. Однажды мы вместе поднимались по лестнице в ресторан, был какой-то прием для писателей. Я спросила:

– Юрий Маркович, сколько вам лет?

Он ответил:

– Семьдесят три года. Я стесняюсь.

Какой неожиданный глагол: «стесняюсь». Точнее не скажешь.

Сидя в ресторане, я стала крутить головой, искала: где Нагибин? Увидела сразу. Он сидел облепленный красивыми женщинами, и все были очень довольны друг другом. Так что семьдесят три года ему не мешали.

Однажды он сказал:

– Я был у врача, анализы насплетничали…

Меня прошиб этот оборот. Анализы действительно сплетничают, а именно сообщают тихо, за спиной.

Все наши встречи и беседы я помню дословно. Это каждый раз было событием.

– Вы дружили?

– Мне некогда было дружить с кем бы то ни было. У меня был трехмесячный ребенок, который застил весь свет.

Юрий Нагибин написал предисловие к моей первой книге, которое было лучше, чем вся книга. Он написал: «Токарева смотрит на мир так, будто другие глаза его еще не видели, будто ей дана возможность впервые обнаружить природу и суть вещей».

Я запомнила эти слова не потому, что они лестны, а потому что ТАК прочитать и ТАК сказать мог только настоящий талант. Какой-нибудь серенький критик никогда бы так не почувствовал и не выразил. Он бы написал: мило, живо… своеобычно…

Я познакомилась с Нагибиным на семинаре молодых талантов. Семинар проходил на Пахре, в доме отдыха. Прозой руководил Георгий Семенов, замечательный прозаик, ныне полностью забытый.

За забором дома отдыха находился дачный поселок «Советский писатель», где проживал Юрий Нагибин со своей блистательной женой Беллой Ахмадулиной. В Беллу была влюблена вся страна. Она сочетала в себе красоту и духовность. Сейчас это место заняла Рената Литвинова.

Семенов привел меня в дом к Нагибину. Он хотел сверить свои впечатления от моей прозы с оценкой Юрия Марковича.

Нагибин налил всем по стакану водки и произнес тост:

– Пишут все, а она писатель.

И выпил. Мне ничего не оставалось, я тоже выпила, отпраздновала свой новый статус – писатель.

Потом мы с Семеновым ушли. Надо было вернуться в дом отдыха, где проходил семинар.

Застой застоем, а культура находилась на высоком уровне. Таланты берегли и пестовали. Была государственная поддержка. Сейчас становится ясно, что это была пора великой литературы и великого кинематографа семидесятых.

Но вернусь в тот полдень к дому Нагибина.

Я и Семенов идем по дороге. Зима. Снег. Ноги разъезжаются, как у коровы на льду. Я никогда раньше не пила, тем более стаканами. Вокруг меня все медленно кружится: забор, верхушки деревьев, но я не пьяная. Нет. Я – счастливая. Я на седьмом небе. Сбылась моя мечта. Я – писатель. Я спасена. У меня впереди другая жизнь, которую я жажду и на которую имею право, потому что я – писатель.

– Его любили женщины

– Однажды я была у него в гостях. За столом сидела Беллочка Ахмадулина и пять предыдущих жен.

– Это художественное преувеличение?

– Ну может быть, четыре. Время от времени одна из прежних жен бросала что-то на стол и бежала рыдать на кухню.

– Почему?

– Переживала утрату такого счастья, как Нагибин. Это на самом деле трагедия. Когда попадается в жизни такой яркий человек, то все остальные мужчины после него кажутся бледной тенью. Так бывает, когда долго смотришь на солнце, а потом переводишь глаза, и все предметы обесцвечены. Встреча с таким человеком – сильное чувство, а потом сильное бесчувствие.

– А вы откуда знаете?

– Я писатель. Как говорил Сталин: «Инженер человеческих душ». Интересно, Сталин сам придумал или откуда-то стибрил?

– Он это стибрил у Юрия Олеши.

– Похоже. Это слишком талантливое высказывание, Сталин был попроще.

– А вы много встречали талантливых людей?

– Их много не бывает. Но встречала. Федерико Феллини, например. Он сказал на мой счет: «Она воспринимает жизнь не как испытание, а как благо». Я была потрясена этой формулировкой. Значит, жизнь для одних – это испытание, а для других – благо. Я никогда об этом не задумывалась. А тут – прозрела. И в самом деле: одним все нравится, а другим все противно.

– А кто прав?

– Те и другие.

– Но ведь Нагибин был очень не простой человек…

– Многослойный. Как этажерка. Я помню, тогда, в гостях, к столу подходили высокие собаки и брали с моей тарелки бутерброд, и я не смела сказать: «Пошла вон».

– Почему?

– Собаки были такие же высшие существа, как хозяева, а я всего лишь гость.

Меня поразил контраст с моей жизнью. У меня дома ребенок орет, пеленки сохнут на кухне, еда традиционная: мясо с картошкой. А тут – свобода бытия, жены, собаки, поверх бутербродов свежий огурчик – инопланетяне.

– Вы завидовали?