Замок в Пиренеях - Гордер Юстейн. Страница 16

Но я, указав наверх, на ледник, произнес:

— Он был тогда гораздо больше!

Она, кивнув, улыбнулась, но я не понял почему. Она сказала:

— Как славно увидеть вас обоих снова!

Мысли метались в моей голове. Возможно, это были мысли о всей той жизни, которую мы оба прожили бы, если бы остались вместе. Но я думал в то же время о пароме в Ревснесе, о полицейских машинах в Лейкангаре, о березовой роще наверху, в Мундальсдале.

Я снова кивнул в сторону ледника.

— Но меня больше беспокоят ледники в Гималаях, — сказал я. — Они тоже отступают, их несколько тысяч, и они снабжают водой миллионы людей.

Я долил бокал, повертел его и сделал несколько шагов вниз вдоль голубовато-зеленой реки, чтобы избежать ответа на множество других вопросов. Я шел, думая о той книге, которую ты взяла с собой тем самым вечером в номер и которую потом захватила с собой домой в Осло. После встречи с Брусничницей эта книга стала как обоюдоострый меч, что лежал между нами. Если бы ты случайно не наткнулась на эту книгу, мы, возможно, продолжали бы жить вместе до сих пор. Что ты об этом думаешь?

С Брусничницей мы, конечно, смогли бы справиться. Но ты вскоре стала придавать этому гораздо более глубокий смысл.

>>>

Столько мыслей нахлынуло, Стейн! Но пока писем от меня не жди. Я выключаю ноутбук и отвечу из Бергена.

> IV

>>>

Я сижу за рабочим столом у окна, что выходит на Скансен, и смотрю на Берген. Сегодня прекрасная, почти осенняя погода. Впервые в этом году я заметила на деревьях желтые листья, да и дни стали короче.

Я сижу в своей старой детской комнате. Она принадлежала Ингрид с тех пор, как девочка была маленькой, но пару месяцев назад она с подругами перебралась в съемную квартиру на улице Мёленприс, и я получила свою комнату обратно. Я сразу занялась ее обустройством, повесила ковер, привела в порядок пол, а стены выкрасила в кремовый цвет. Так я превратила комнату в маленькую берлогу. Я называю ее «библиотека», но Нильс Петер смирился с тем, что это моя личная комната. Щедрый человек!

Ингрид была так мила. Когда она и ее приятель вынесли последние коробки с одеждой и вещами, она вдруг весело меня обняла и поблагодарила за то, что когда-то я одолжила ей свою комнату, в которой она жила с трехлетнего возраста! Но она все время знала, что это моя девичья комната и что я жила в ней и взрослой, и ребенком.

Всего пять лет я не жила в ней…

Когда я села тогда в дневной экспресс, я заплакала. Что, по-твоему, я делала, проезжая Хеугастёль, недалеко от нашего логова на плато? Когда мы подъезжали к Финсе [47], рядом со мной сел кондуктор и стал меня утешать. Я не промолвила ни слова, да он ничего и не спрашивал. В Мюрдале он вышел, помахал зеленым флагом и снова вернулся. Я все еще плакала. Он принес мне чашку чая, не такого, какой подают в бумажном стаканчике, а настоящего чая в фарфоровой чашке. Тогда я, пересилив себя, взглянула на него, улыбнулась и сказала: «Спасибо!» Но рассказать, как мы жили в «каменном веке», не смогла.

Мне нужно было домой. Домой к маме и папе. Это было единственное, в чем я была абсолютно уверена. Я не стала звонить и предупреждать их. Я не могла больше думать ни о чем, кроме как оказаться дома. Им пришлось принять меня в том состоянии, в каком я объявилась.

Я снова поселилась в своей детской комнате. Когда я несколько лет спустя встретила Нильса Петера, мама и папа начали перестраивать старый дом в устье фьорда. Тот самый, что остался после бабушки, в Ютре-Сула. Папа начал, как он выражался, «катиться с горы». В конце концов он продал свое агентство и таким образом стал состоятельным человеком. Он посмеивался: «Прекрасно жить в Бергене, Сольрун! Но не очень-то полезно для здоровья здесь умереть!»

Они прожили в Кольгруве больше двадцати лет, так что, в известном смысле, он был прав. Папа умер три года тому назад. Говорят, что он сидел в кресле со стаканом коньяка в руке, который упал и разбился, когда у него остановилось сердце. Мама умерла зимой. Я сидела рядом с ней и держала ее за руку. У нее была только я.

Когда я приехала в Осло учиться, мне было ровно столько же лет, сколько Ингрид сейчас. Приятно об этом думать. Как мы были молоды! Прошло всего несколько недель с тех пор, как я сошла с поезда Восточной железной дороги, тут мы с тобой познакомились; это случилось после лекции к ex. phil [48] в «Chateau Neuf» [49]. Тебе надо было прикурить сигарету, а возможно, это был всего лишь предлог, но потом мы уже не расставались.

В октябре мы перебрались в маленькую квартирку в районе Крингшё, где находился студенческий городок. Мои соученики — студенты в Блиндерне, не скрывали своей зависти. Мы существовали как бы сами по себе, словно, кроме нас, никого на свете не было. Мы были так счастливы!

Как я плакала в поезде, возвращаясь домой, в Берген! Я ничего не понимала. Только то, что мы стали думать совершенно по-разному, но никак не могла взять в толк, почему при этом невозможно жить вместе. Или ты считаешь, что тот, кто верит, и тот, кто нет, не могут жить под одной крышей?

Как ты ненавидел те книги, Стейн! Особенно одну. Как ты презирал ее и как презирал меня за то, что я ее читаю. Или просто ревновал меня? Пять лет все мое внимание принадлежало тебе. У меня в уме ничего не было, кроме нас с тобой. После встречи с Брусничницей и после того, как я начала читать эту книгу, которую взяла в гостинице и увезла с собой в Осло, у меня появилась и стала все больше укрепляться вера в жизнь после смерти. Неужели ты не мог позволить мне жить с этой верой?

Кем ты, собственно говоря, стал сегодня? Я впервые спросила тебя, во что ты веришь, и ты прислал мне длинное естественно-научное сочинение, отчет, в полном соответствии со спецификой факультета, где ты работаешь. Ты, разумеется, не отступник. Ты Therapsider [50] и Australopithecus et cetera, et cetera [51]. Тогда я снова спрашиваю, во что ты веришь, а в ответ получаю целый список того, во что ты не веришь. Но я не сдаюсь, Стейн, я упряма. Я хочу, чтобы ты вернулся назад, туда, с чего мы оба начинали. Прежде чем рассказать подробно о том, во что верю я, я хочу, чтобы ты вернулся к тому волшебному ощущению жизни, которое было у нас тогда и которое мы не сумели сохранить, даже такую его малость, как искра надежды. Стейн, я спрашиваю: что такое Вселенная? Что такое человек? Что такое эта авантюра среди звезд, этот полет крошечных жемчужинок сознания? Жемчужинок души, характера, разума, таланта, духа. Рождает ли это в тебе хотя бы искорку понимания?

>>>

Привет!

Очень тяжело было читать о твоей поездке домой в Берген!

Я чувствую, что твои последние слова меня задели. Пожалуй, я давал слишком прагматичные ответы на те серьезные вопросы, которые ты мне задала. Ты, вероятно, заметила: с годами в силу своих занятий я стал узким специалистом. Но ведь необходимо придерживаться фактов. Можно, конечно, выдвигать самые разные гипотезы, однако необходимо основываться на том, что мы полагаем известным.

Возможно, меня сбило с толку слово «вера», в моем лексиконе его нет. Правильнее, вероятно, говорить об интуиции. Пожалуй, у меня больше интуиции, чем веры, особенно когда речь идет о совести.

>>>

Напиши об этом, Стейн! По-моему, «интуиция» — верное слово. Можешь, например, рассказать о том, что тебе приснилось, перед тем как мы встретились в гостинице. Ты, кажется, говорил, что это был космический сон?