Немцы в городе - Оутерицкий Алексей. Страница 15

Я стоял в прозрачной с двух сторон плексигласовой комнате, у наждака, и затачивал прутки. За вчерашний день нам удалось навести в угловом зале полный порядок. Мы поставили ворота, выровняли покосившиеся станки, вставили выпавшую прозрачную стену наждачной и сделали еще кучу всяких мелочей. Даже у аппарата газированной воды был отрихтован бок и теперь он нуждался лишь в легкой подкраске, а плафон в наждачной был опять, как положено, закреплен на потолке.

Я прикладывал конец прутка к вертящемуся каменному диску, раздавался скрежет, на меня густым разноцветным потоком летели искры, а я думал, где бы достать денег, чтобы купить зельца. Попробовать, что ли, как-то пробить аванс…

Когда я отодвигал пруток, становилось тише и я слышал голос Льва Лещенко. «Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края; прощай, мы расстаемся навсегда под белым небом января»…

Узрев, что мимо нашего цеха идут ткачихи, я обогнул станок и встал перед окном. Их было шестеро, разных возрастов, а симпатичной была всего одна, лет тридцати. Проводив ее взглядом, я развернулся и вдруг увидел белеющую за наждаком скомканную бумажку. Странно. Сам здесь утром подметал, а бумажки не заметил.

Я нагнулся и из любопытства развернул неровный оборванный листок, на котором было что-то накарябано карандашом.

«Полковнику Авдееву… заместителю начальника управления… докладываю, что сегодня… ровно в 13–10 началось очередное воздействие… не имею возможности повлиять… не могу даже дописать, потому что… непреодолимая сила»…

Это все, что удалось мне разобрать, потому что написано все было, словно курица поработала лапой. Я опять скомкал найденную бредятину, огляделся, ища, куда бы деть этот дурацкий бумажный клочок, а потом пожал плечами и просто бросил его туда, откуда поднял…

Я как раз обмакивал очередной пруток в специальную емкость с водой, закрепленную на наждаке, когда дверь открылась и в наждачку упруго зашел Викентьич.

– Выруби станок! – Я нажал кнопку «Выкл», снял очки и уставился на него вопросительно. – Сколько тебе у нас осталось? – спросил Викентьич, когда стало тихо.

– Пару дней. А что?

– Да планирую кое-какие работы на следующую неделю, поэтому хочу точно знать, на сколько работников могу рассчитывать… А остаться у нас не думаешь?

Я отрицательно покачал головой и спросил:

– Слушай, а через какое время работник получает первые деньги?

– Обычно через две недели.

– А со мной как будет?

– Не понял, – сказал Викентьич.

– Ну, смотри… Я должен отработать тут неделю. Значит, деньги за это время мне начисляют здесь?

– Ну, наверное.

– А потом перевожусь на склад, и там считают отработанное у них, на складе. А что с деньгами, которые я заработал здесь? Тогда же все запутается.

Викентьич пожал плечами.

– В бухгалтерии разберутся.

– Ну а можно как-то попросить аванс до того, как ты его заработал?

– Ну и вопросики, – сказал Викентьич и почесал затылок. – Не знаю, честно говоря. Просто не сталкивался с таким вариантом. Теоретически, наверное, как-то можно, если экстренные обстоятельства или еще чего.

– Или вот, к примеру, мог бы я получить ровно те деньги, которые заработал за эти дни? Ну, в порядке исключения, даже если там совсем мало.

– А-а-а, – сказал Викентьич, – понял, чего ты паришься. Ты, кажется, говорил, жратву не на что купить. Слушай, я б тебе сам дал, да ты знаешь, стащили мою заначку.

– Ну а все-таки, – спросил я.

– Тебе бы в отдел кадров с этим, – сказал Викентьич. – Там мужик толковый, объяснит. Да и вообще он нормальный, должен, если что, пойти навстречу. Да вот хотя бы прямо сейчас, возьми да сходи.

– А можно? Я вообще-то прутки еще не доточил.

– Ничего. Если что, скажешь бригадиру, что я разрешил.

Он не спешил выходить и откровенно меня разглядывал.

– Что-то не так? – спросил я и повертел головой, тоже себя оглядывая.

– Ты в качалку, что ли, ходишь?

– Да нет, вроде. А чего?

– Да ты за эти дни у нас килограммов пять-семь набрал, не меньше.

Я неопределенно дернул плечами и нажал кнопку «Вкл».

– Викентьич, спасибо! – крикнул я, но он, уже на выходе, только отмахнулся, не оборачиваясь.

Я доточил начатый пруток и остановил наждак. Хотел помыть руки, но внезапно подумал, что лучше идти так. Пусть кадровик видит, что я реально впахиваю, совсем как Папа Карло, и такому замечательному труженику просто грех не пойти навстречу, не удовлетворив его совсем маленькую и совсем необременительную для фабрики просьбу…

Когда я остановился перед знакомой дверью, из соседнего кабинета вышла черноволосая девица, которую я видел здесь в прошлый раз. Она опять была в короткой юбке, опять виртуозно крутила бедрами, я опять уставился на ее ноги, а она опять заметила это и фыркнула. Затем, всем своим видом изображая недовольство, обошла меня со спины и вышла на лестничную площадку, где на подоконнике, над двухместной серой скамейкой, стояла жестяная пепельница. Я опять провожал красотку взглядом, пока она не скрылась за углом, и был уверен, что она чувствует это.

Затем из этого же кабинета вышла блондинка, тоже на каблуках и симпатичная, но не такая классная, как та, первая. Она скользнула по мне любопытным взглядом, тоже обошла меня со спины и удалилась на лестницу.

Я постучал.

– Войдите, – послышалось из-за двери приглушенно.

Я прошел к столу, поздоровался, и кадровик жестом усадил меня на стул. Он сидел, сосредоточенно изучая какие-то бумаги и, по мере просмотра, делал на них пометки карандашом. А я в это время лихорадочно вспоминал его имя-отчество.

«Прощай, уже вдали встает заря и день приходит в города-а… прощай, под белым небом января мы расстаемся навсегда-а», – пел Лещенко из радио.

Я негромко покашлял и кадровик, все так же не глядя на меня, кивнул.

– Павел Аркадьевич, я к вам вот по какому вопросу…

– Ну, не знаю, – сказал он, выслушав меня. – Вообще-то так не положено. Я вообще впервые сталкиваюсь с такой просьбой.

– Павел Аркадьевич, – сказал я, – мне очень надо, правда.

Кадровик выдвинул из стола ящик, достал из него нож и, с четким щелчком выбросив лезвие, принялся затачивать карандаш.

– Имейте в виду, что бухгалтерия, скорее всего, откажется этим заниматься, – сказал он и я с облегчением перевел дух, потому что полдела было сделано. По крайней мере, за меня замолвят словечко, а уж там как получится.

– Спасибо, – сказал я.

– Но одно могу сказать уже сейчас, совершенно определенно – в восторге от такой просьбы они точно не будут. Хотя попросить, конечно, можно.

– Спасибо, – повторил я.

«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори; а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-асма-атри-и-и-и»…

Я еще несколько секунд сидел неподвижно, не зная, уходить или сказать что-то еще, когда вдруг что-то началось. Я не понял, что это, но почувствовал, что все изменилось. Воздух стал каким-то… Или нет, воздух оставался прежним. В окно по-прежнему светило солнце. Даже в его луче, пронзающем кабинет, по-прежнему кружились невесомые пылинки. В общем, ничего как будто не изменилось, но все стало как-то по-другому. Мое тело стало каким-то не таким или мне это показалось. Потом на мгновение наступила полная тишина или мне это показалось. Потом все вокруг раздвоилось и через мгновение опять обрело резкость.

«Лай-ла, ла-ла-ла ла-ла-ла ла-ла-а-а, ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла-а-а-а», – запел Лещенко припев.

Кадровик внезапно вскочил и я увидел, что его глаза налились кровью. В правой руке он держал нож. Я тоже вскочил и попятился. Левой кистью он оперся о стол, мощно оттолкнулся ногами и, одним махом перелетев на мою сторону, мягко и почти бесшумно приземлился на пол. В уголках губ кадровика появилась пена, а взгляд затуманился.

– Что, баклан, авансика захотелось?

Я почувствовал, что волосы на моей голове встали дыбом. Кто-то из нас явно сошел с ума, потому что того, что происходило, происходить никак не могло.