Игрушки дома Баллантайн - Семироль Анна. Страница 14
Брендон пожимает плечами. «Искра жизни, — думает он. — Она есть в каждом. Но не всем дано желание противостоять».
«Что она любила раньше?»
— Она божественно танцевала.
Секунда на раздумье.
«Сэр, попросите музыкантов сыграть либертанго».
Легкий поклон — и Брендон переступает порог танцевального зала. Подходит к сидящей в кресле девушке. Чуть касается руки в длинных черных перчатках. Девушка поднимает голову и смотрит на него без малейшего интереса.
«Долорес, позвольте пригласить вас на танец».
Короткий жест: «Нет». Брендон не собирается отступать.
«Я прошу только один танец. И клянусь, я вас более не побеспокою».
«Нет».
«Мне надо показать вам нечто очень важное. Для вас, Долорес».
Она колеблется. Брендон осторожно тянет ее из кресла. И она идет с ним — не из любопытства, а покорившись чужой воле.
— Танго, — говорит Брендон одними губами.
Долорес Раттлер едва заметно кивает.
Танго подхватывает их мгновенно, окутывает жаркой волной. «Читай по губам, — просит Брендон. — Смотри на меня. Слушай музыку».
Шаг — и, подчиняясь движению партнера, девушка идет следом. Шаг, еще шаг, поворот. Руки вторят губам: иди, доверяй, отрешись. Есть только музыка и цепочка шагов до следующего поворота, от которого могла бы закружиться голова, но руки держат, а музыка ведет.
Двоих. Вместе.
Дышать в унисон, поддерживать, направляя, подчиняя своим рукам. Почти касаясь губами щеки, плавно вести по залу, кружа в водовороте настоящей страсти, то отпуская, то резко привлекая к себе. Замри, Долорес, видишь — тело помнит все твои желания. Стань ближе. Доверься. Смотри, Долорес, — кружится потолок, сияют огни. Вспомни, Долорес! Что было дорого тебе — по-прежнему с тобой. Проснись, Долорес! Ты можешь танцевать. Ты чувствуешь ритм, ты помнишь этот танец, ты можешь… Танцуй. Улыбайся. Отталкивай меня. Борись. Живи.
— Мы. Не. Мертвые.
Кружится в центре зала юная пара. Бледная тоненькая девушка в летящем сиреневом платье и светловолосый юноша в строгом костюме с воротником-стойкой. Движения их потрясающе синхронны, сочетанию ленивой грации и жара страсти удивляются даже хорошие танцоры. Глаза юноши сияют, на губах девушки расцветает улыбка. Затаив дыхание, элита Нью-Кройдона наблюдает, как танцуют танго две механические куклы. Танцуют на зависть живым. Танцуют в свое удовольствие.
Байрон Баллантайн тоже смотрит. И с каждой секундой мрачнеет все сильнее. Как только смолкает музыка, он поворачивается и уходит. Весь оставшийся вечер он играет в преферанс с аристократией и изо всех сил гонит прочь из памяти взгляд Брендона, обращенный к дочери верховного главнокомандующего.
«Виктория, уезжайте…»
Она не смотрит на Брендона. Сидит на корточках, подобрав к коленям подол траурного платья, и поправляет цветы, посаженные на могиле. К пальцам прилипла грязь, тонкие стебли неразлучника льнут к теплым ладоням. Густые, остриженные до середины щек каштановые волосы перебирает слабый ветерок. Жарко.
Виктория может сидеть на солнцепеке часами. Молча, поглаживая мраморное надгробие или перебирая комочки земли. Брендону кажется, что под ее руками земля на могиле Алистера становится пуховым одеялом.
Он склоняется над женщиной, вежливо касается ладонью плеча.
— Да-да, — поспешно, словно оправдываясь, выдыхает Виктория. — Иду, Брендон.
Шелестит черная тафта юбки, играет на солнце отблесками. Миссис Баллантайн встает, поправляет платье, и Брендон снова жестикулирует, глядя ей в глаза:
«Уезжайте, Виктория».
— Ну куда я отсюда уеду? — у нее тон матери, разговаривающей с ребенком. — Тут мой дом, семья…
«Виктория, уезжайте на материк. Вы погибнете здесь».
Она не знает, что с того дня Брендон готовит еду для нее сам. Или пробует все, что приготовлено не им. Он боится. Он точно знает, от чего умер Алистер, но не может ничего доказать. И знает, что Байрон не станет делить свой трон ни с кем.
«Уезжайте. Он убьет вас, Виктория».
Она качает головой, опускает темную вуаль.
— Он мой сын, Брендон. И немного твой тоже. Кто растил его, пока Алистер был в разъездах? Но ты же его не боишься?
Брендон не отвечает. Чего бояться за себя, когда ты уже мертв?
Они медленно возвращаются к автомобилю, водитель открывает дверцу перед Викторией. Она садится, зовет к себе Брендона.
— Будь рядом. Мне так спокойнее. Ничего не случится.
Через неделю Брендон находит в ее завтраке ртуть.
«Виктория, уезжайте!!!»
Она напугана, но быстро берет себя в руки.
— Нет-нет, я поговорю с сыном, я заставлю его объясниться… Это же мой сын, мой мальчик.
Байрон поднимает ее на смех и доводит до слез. А вечером вызывает на разговор тет-а-тет Брендона.
— Ангел мой, зачем тебе матушкины лакомства? — Голос мягок, глаза смеются. — Если хочешь сладкого — просто скажи мне. Я когда-нибудь отказывал тебе в удовольствиях?
Неделю Брендона никто не видит в доме Баллантайнов. Потом он возвращается — сильно хромающий на левую ногу, еще более бледный, чем обычно. Виктория в ужасе. За обедом она гневно требует от сына объяснений. Байрон спокойно доедает бифштекс и отвечает:
— Куклы на то и куклы, чтобы в них играли. И если ими долго не пользуются, они забывают, для чего предназначены. Пусть знает свое место.
Она забирает Брендона на автомобильную прогулку, пытается разговорить его, узнать, что произошло. В ответ получает только одно:
«Виктория, уезжайте…»
— Я не поеду без тебя. Я тебя здесь не оставлю! — плачет она, уткнувшись ему в грудь. От маленькой, замаскированной под шрам дверцы топки исходит почти живое тепло.
«Уезжайте. Он отравит вас. Или подстроит несчастный случай. Со мной он не сделает ничего плохого», — убеждает ее Брендон.
— Я тебя увезу. Вчера я заказала документы на твое имя. Ты единственный в своем роде, у кого будут все бумаги, необходимые гражданину.
Брендон грустно качает головой.
«Я не смогу уехать. Есть три вещи, которые я никогда не сделаю. И не потому, что не захочу. Вы же знаете, что нас создают не только с помощью механики, Виктория. Вуду никогда не даст мне уйти от Баллантайнов, причинить им вред или убить себя. Я свободен в своих действиях ровно до того момента, пока кто-то из рода Баллантайн не отдаст мне приказ».
Виктория растеряна. Она вытирает слезы и быстро-быстро хлопает ресницами. Брендон улыбается одними губами и пытается ее ободрить:
«Не бойтесь за меня. Я крепкий. Я почти железный. Пожалуйста, уезжайте. С Байроном я все улажу. И я почувствую себя гораздо спокойнее, если буду знать, что вы в безопасности».
— Он же тебя доломает, Брендон…
Он беззвучно смеется.
«Нет, он этого не сделает. Но если вы останетесь, он будет ломать нас обоих. С двойным удовольствием. Лишите Байрона зрителей — и спектакль, который он разыгрывает, потеряет смысл».
Виктория провожает взглядом проплывающий над парком дирижабль и молчит. Брендон осторожно приподнимает ее вуаль, смотрит ей прямо в глаза и уверенно артикулирует:
«Уезжайте. Так вы спасете нас обоих».
— Чему ты улыбаешься? — в бешенстве орет Байрон. — Чему ты радуешься, тварь лживая?
Брендон сгибает колени, подается вперед, опираясь на носки и обвисая в цепях. Не касаться спиной стены — и можно снова улыбаться. Пройден тот порог, когда тело прекращает реагировать на боль, когда перестаешь с ужасом ждать следующего действия человека, чьей воле подчиняется целый город. Человека, у которого есть над тобой власть, но нет сил убить в тебе желание улыбаться.
Байрон мечется по лаборатории, как раненый хищник. Летят на пол фолианты в ветхих переплетах, с жалобным хрустом гибнет под сапогами тонкое стекло.
— Как ты смеешь так поступать со мной? Ты, мертвяк, существующий лишь благодаря мне!