Наука умирать - Рынкевич Владимир Петрович. Страница 27

Когда закончился наконец этот слишком длинный день слишком наполненный событиями, такими разными и такими значительными, когда вновь высыпали звёзды над степью, Роман вдруг среди брани, споров, бахвальства, пьяных выкриков неожиданно услышал песню, негромко звучащую где-то за огородами. Он пробрался туда. Возле большого костра сидели марковцы. Что-то ели и пили, но, главное, пели:

Гитара заунывно подыгрывала.

   — Идите, прапорщик, к нам, — услышал он вдруг голос Маркова. — Нравится песня? Вижу, что нравится.

Романа усадили, дали глотнуть, дали закусить куском курятины.

   — Любим мы эту песню, — сказал Марков, — что-то в ней есть. Походное, что ли.

Под песню и слегка захмелев, Роман решился спросить:

   — Ваше превосходительство...

   — Без превосходительств. Сергей Леонидович. Как вас величать?

   — Роман Борисович.

Под странную цыганскую песню этих молодых, слегка пьяных людей, целый день рисковавших жизнью, убивавших, расстреливавших, не знающих, куда и зачем пойдут они завтра и где застигнет их смерть, возник странный разговор между прапорщиком и генералом. Странность его была в том, что и вопросы, и ответы были туманно неясны, но в то же время оба так понимали друг друга, как не поняли бы в любой самой чётко организованной беседе.

   — Почему так, Сергей Леонидович?

   — Потому что хорошо, Роман. Видел, солнце какое стояло, когда шли цепями? А как шли, ты понял?

   — Без выстрела. Если всегда так будут идти...

   — Всегда.

   — И все погибнут.

   — Да.

   — Но слава останется навеки.

   — Слава останется. Это ты хорошо понял, Роман.

   — Но можно иначе.

   — Нельзя. Так сложилось.

   — И Корнилов?

   — И он.

   — А другие?

   — Других нет. Только мы. И это прекрасно. И песня хорошая:

   — А там на площади?

   — Об этом, Роман, не говорят под песню.

Однако пели не везде. Когда прапорщик Пауль из Марковского полка шёл на квартиру, его остановили двое поручиков.

   — Господин прапорщик, просим вас помочь. В этом доме большевик. Надо его взять.

Грозно постучали. Открыли сразу с испуганными лицами и трусливыми заявлениями о том, что ничего не знают. Обошли дом, заглянули в шкафы, под кровати. Обнаружили большевика в дальней комнате, забившегося под кровать. Пауль достал наган, заставил вылезти. Едва тот показался, держа в руке массивный старинный кинжал, как один из поручиков выстрелил ему в голову. Большевик уже не шевелился, но поручик выстрелил ещё раз.

Остальную часть пути прапорщик Пауль шёл, не напевая цыганские песни, а задумавшись о происходящем.

Роман Гуль в это время спешил на квартиру, где его ждал брат. Пришлось переходить пути за станцией. Там снова что-то кричали офицеры. Он столкнулся с поручиком Корнеевым. Тот — с винтовкой наперевес, перед ним — молодой солдат в рваной гимнастёрке. Пленный. Просит пощады:

   — Пожалейте, дяденька! Помилуйте!

   — А... Твою мать! Куда тебе — в живот, в грудь? Говори! — злобно кричит Корнеев.

   — Пожалейте, дяденька!

Злобно хрипя, словно дрова рубит, поручик ударил ^пленного в грудь, в живот, опять в грудь. Упал исколотый «...штыком пленный и ещё долго стонал, всё тише и тише. Поймали ещё одного. Конечно, тот тоже просил пощада!.. но в ответ лишь зверские крики:

   — Беги... твою мать!

Пленный бежать отказывался, хватался за ствол винтовки, понимая, что значит это «беги».

   — Беги, а то заколю!

Инстинктивно пленный отскочил в сторону и побежал, оглядываясь, дико крича. Может, удастся убежать в вечерней темноте. Но стреляли чуть ли не из десяти винтовок. Наконец он упал, попробовал встать, опять упал, пополз.

   — Уйдёт! — крикнул кто-то.

   — Я раненый, — вскричал пленный.

Поручик Корнеев догнал его и выстрелил в голову, из которой что-то разлетелось в разные стороны.

   — Что такой весёлый пришёл? — иронически спросил Сергей.

   — Песни пел с Марковым.

   — О-о! Он песни поёт? Какие же?

   — Цыганские.

   — Это интересно. Это его как-то даже объясняет.

   — Как объясняет?

   — Я присматриваюсь к нему: генштабист, молодой генерал, интересный мужчина, а здесь вдруг в какой-то куртке, мат на каждом слове, на лошади сидит как новобранец. И всё это нарочно. А тут, оказывается, нечто цыганское.

   — Не понимаю. Он же не цыган.

   — Конечно, нет, но здесь свобода от всего, кроме того, что тебе нравится. А нравится ему скакать, стрелять, командовать, рисковать жизнью.

   — Некоторые ещё любят убивать безоружных пленных.

   — Марков, по-моему, этого старается избегать.

Перед сном ещё говорили о сомнительном будущем. Куда поведёт Корнилов.

   — Конечно, на Екатеринодар, — утверждал Сергей. — Только загвоздочка — там теперь красные бушуют. Вполне могут взять власть. Как в Ростове. И выйдет: откуда ушли — туда и пришли.

Истинный вождь армии знает, что предлагаемые им решения верны, и с помощниками советуется чаще всего для того, чтобы его больше уважали. Вождь, только что победивший в сражении, абсолютно уверен в себе и принимает решения, ни с кем не советуясь. Генералу Маркову ночью передали приказ:

«Сводно-офицерский полк с 1-й батареей следует в юго-восточном направлении на село Белая Глина, в арьергарде за конным отрядом Глазенапа [29]. Начало движения 8 марта 8.00».

Маркову не надо объяснять, почему в арьергарде: обмануть противника, будто идём на юг, на Ставрополь, а потом вдруг повернуть на Екатеринодар, и марковцы впереди!

Вышли точно. Дорога сухая, идти легко. Когда генерал скачет вдоль колонны, «бегут ноги». Но 4-я рота...

   — Что за строй? — закричал Марков, размахивая нагайкой.

Рота хором:

   — Справа по три, ваше высокопревосходительство!

   — Почему? Кто разрешил нарушать устав? Я вам покажу! Пехота, а справа по три!.. Я вам...

Затем вдруг взмахнул плёткой и поскакал дальше. Понял: почти вся рота из Ударного дивизиона кавалерийской дивизии, вот и не хочет расставаться с конной традицией.

В 3-й роте с недоумением узнал капитана, которого накануне хотел расстрелять. Тот шёл в строю, но с погонами поручика. Генерал догнал Кутепова:

   — Александр Павлович! Что это за офицер в строю?

   — Из вчерашних пленных, Сергей Леонидович. Они предстали перед полевым судом, и их простили. Некоторых снизили в звании.

   — Вы согласны с решением?

   — Я не был членом суда.

   — А если бы?

Кутепов мрачно покачал головой.

Хотелось, чтобы следующий вопрос прозвучал как можно равнодушнее:

   — Всех офицеров простили?

   — Всех, Сергей Леонидович. Мне ещё одного поручика подсунули. Есть такой Линьков. Впереди идёт с той стороны. Не верю им. Пусть в бою себя покажут.

   — Допросить хочу обоих. Может быть, что-нибудь новое прояснится в обстановке... и в них: пусть скажут всё, что знают. Скроют, солгут — им конец.

На привале Марков вызвал Мушкаева и Линькова. Михаилу слегка кивнул, сказал: «Помню, встречались, но в другое время». Усадил обоих на камни, сам похаживал, помахивая нагайкой. За его спиной раскинулась степь, чёрный блеск оттаявшей земли, местами сверкающие зеленя, горизонт в туманном мареве, блёклое зеленоватое небо, недосягаемо высокое, равнодушно молчащее.