Наука умирать - Рынкевич Владимир Петрович. Страница 57

   — Да, да, они будут наступать, — невпопад ответил Линьков. — Они всё время наступают.

У паровоза стояли комиссар, машинист, несколько матросов. Озабоченный машинист объяснял, что «если бы заварить...».

   — Ну, что, командир? — спросил комиссар. — Курс на город? И экипаж у нас с пополнением?

   — Медсестра. Моя разведчица. Была у кадетов.

   — Ого! Героическая женщина!

   — Поедет со мной. В командном пункте. Вы, комиссар, — на последней платформе.

   — Есть на баке. Пошли, братишки. Сразу концы отдаём?

   — Отправляемся немедленно, — подтвердил Линьков. — Гнать поезд как можно быстрее.

   — Если бы заварить... — начал опять своё машинист.

   — Будут преследовать, — перебил его Линьков, — догонят — знаете, что с нами кадеты сделают?

   — Отобьёмся, — сказал комиссар. — Почти все пулемёты целы.

Бронепоезд шёл чуть скорее пешехода. Линьков сидел в бронированной коробке командного пункта. Рядом — Маруся. Справа и слева по ходу — матросы у пулемётов. Командир не слышал, что ему говорят. Мысли его путались — не мог вспомнить, о чём должен подумать, что решить. Уйти в степь и за ночь добраться до моста через Кубань? Нет. Поймают. И эта Маруся навязалась. Автономов? Опять пошлёт на смерть. Савкин? Дошла ли его шифровка?

Маруся что-то говорила — он не понимал, не слышал её слов. Услышал залп винтовок, крики: «Вперёд! За Россию!» Понял, что всё кончено. Надо успеть что-то придумать, что-то решить. Кричат: «Марковцы, вперёд! Бей красную сволочь!» Маруся прижалась к нему, что-то бормоча.

Он грубо оттолкнул её:

   — Отстань!

Матросы без команды били из пулемётов.

   — Скажи им, что я пленная, — истерически закричала Маруся.

Офицерские сапоги уже топали по платформе, сопровождаемые пальбой из винтовок. Пулемёты замолкали.

   — А я служу у Маркова! — воскликнул Линьков. — Я спас ему жизнь.

Уже рванули бронированную дверь. Матросы-пулемётчики кинулись навстречу. Один упал, поражённый выстрелом в упор, другого пропороли штыком, и он корчился на полу, воя и матерясь. Яростные лица офицеров, чёрные погоны, черно-белые фуражки... И страшное сверкание штыков.

   — Я пленная, — кричала Маруся, — я медсестра. Меня знает генерал Марков!..

   — А я служил... Спасал... — забормотал Линьков.

Его перебил ворвавшийся прапорщик Брянцев:

   — Я зна-аю, кто ты,— приговаривал прапорщик, работая штыком.

В юнкерском училище он был одним из лучших на занятиях по штыковому бою.

Линьков с хрипом и воем упал ему под ноги, и угасающая его мысль судорожно дёргалась: за что ему такая мучительная смерть? За то, что гордился положением профессионального революционера? За свой большевизм? За отречение от него? За предательство? За то, что отрёкся от всех интеллигентных понятий о жизни и стал бандитом? Не смог, не успел найти ответ на эти вопросы. Не успел предположить, что, Возможно, и не существует ответов на подобные вопросы. Может быть, люди в России убивают друг друга, давая выход накопившейся ненависти всех ко всем, каждого к каждому? Ненавидят богатых, нищих, сильных, слабых, евреев, вообще инородцев, начальников, подчинённых, соседей, жандармов, революционеров, интеллигентов...

Так нельзя — вспыхивала мысль последней смертельной молнией. Так нельзя умирать, когда из развороченного живота вываливается красное и чёрное, а из груди вырывают душу, вырывают жизнь.

Марусю вывели из вагона. За ней шёл Брянцев, протирая штык специально приготовленным платком.

   — Красного палача заколол, — объяснял он какому-то офицеру, оказавшемуся рядом. — Гад. Подыхал, а бормотал, что он будто не за большевиков, а за нас. До самой смерти лгал. Я ж его знаю — ростовского палача.

Под насыпью добивали матросов: стреляли, кололи. Злобная брань победителей, предсмертные крики погибающих. Машинист хватался за рукава офицерских шинелей, молил о пощаде:

   — Я же подневольный!.. Господа, я не виноват. Они заставили. Я всё расскажу, что знаю, что слышал...

   — Молчи, пролетарий-коммунист! Помолись перед смертью своему Ленину или Марксу...

Увидев Марусю, машинист закричал:

   — Вот она ихняя разведчица! Была у вас и все планы знает. В Екатеринодар ехала, в штаб. Я всё слышал, как она объясняла. Всё, говорит, знаю. Как Корнилов будет наступать, знает...

   — Ой, ты, сволочь вонючая! — завизжала Маруся.

Подошёл поручик Корнеев.

   — Дайте-ка мне её, — сказал он с доброй улыбкой. — Люблю баб колоть. Ну, миленькая, куда тебя? В...?

Слушая рассказ Руденко о бое под Георгие-Афипской, Автономов хмурился, возмущался, скорбно вздыхал — считал, что так должен вести себя командующий, слушая доклад о неудачном сражении, о гибели подчинённых. Его и на самом деле волновала сложившаяся обстановка: конечно, хорошо, что очкарик погиб — теперь не донесёт о переговорах с белыми, но Корнилов-то не сегодня-завтра навалится на Екатеринодар, а разве устоят против него эта матросня и кубанцы, ещё не решившие, за кого они? Конечно, есть рабочие, но они винтовку-то держать не умеют, а против них опытные боевые офицеры. Надо на всякий случай Савкина послать комиссаром в рабочий отряд.

   — Жалко Линькова, — сказал Автономов, — старый большевик. И матросов твоих жаль.

   — Я их прибавил к счету. У меня давно на Маркова счёт ведётся. Получу сполна. И девицу-перебежчицу жаль. Ведь она хотела передать секретные сведения о плане Корнилова. Надо было мне её допросить, но бой ещё шёл.

   — План у него один — взять город. Марков уже подходит к мосту. На твой бронепоезд надежда, Олег. На твоих матросов. Нельзя пустить Маркова через Кубань.

Марков сам вёл батальон кубанцев и офицерскую роту вдоль железной дороги к мосту через Кубань. В роту попали и Дымников, и Мушкаев. Они шли рядом, и Мушкаеву приходилось выслушивать проклятия кунака в адрес расдроэтакой жизни, когда после целого дня боя дают отдохнуть лишь два часа и снова гонят вперёд, в наступление.

   — Под Ново-Дмитриевской в метель на переправе и в ночном бою было тяжелее, — напомнил Мушкаев. — Вспоминаю и даже не верю, что мог всё это пережить, даже сражался там.

   — Ледяной поход? Да. Тогда веселее было, но и сейчас тоже не скучно.

Мушкаеву не было скучно. После той страшной и героической ночи он впервые в жизни осознал себя мужчиной, бойцом, победителем, человеком. Ранее, до войны, пытался создать семью, но ничего путного из этого не вышло. На фронте, в окопах — карты. Часто — неудачи. Затем как будто появилась возможность полезной деятельности на благо закабалённого и восставшего народа, но оказалось, что во главе этого движения стоят обманувшие народ негодяи-диктаторы, предатели России, кровожадные палачи. Его честная аккуратная работа в штабе Сиверса оценивалась угрожающими намёками — не пора ли, мол, и тебя, офицерика?

Под Ново-Дмитриевской победила не только Добровольческая армия, не только Марков, но и он, Мушкаев, преодолевший невероятные трудности похода и без страха вступивший в бой. Он убивал врагов. Наверное, это слово не совсем подходит. Те, кого он колол штыком, в кого стрелял, не были его личными врагами. Это были люди, которых надо убивать, потому что они убивают таких, как он. Хотят уничтожить всех. Среди них, наверное, есть похожие на него, воспрявшие духом благодаря войне.

Они шли по светлой дороге под полной луной. Когда её конопатый жёлтый круг закрывался облачками, возникали звёзды. Впереди — блестящая пылинка Полярной звезды. Указывает дорогу к Екатеринодару.

   — С армией едет Родзянко, — вспомнил Мушкаев. — Они с Корниловым создадут в Екатеринодаре правительство.

   — В Питере у обоих получилось плохо. Решили здесь попробовать.

   — Скажи, Леонтий, как ты думаешь, а если бы Марков, например, ну...

   — Чего ну? Говоря. В правительство, что ли?

   — Я не о том. Не обязательно о Маркове. Он настоящий полководец. Талантливый и смелый. Это его призвание. Бог создал его для войны и побед. Как ты думаешь, для него имеет значение, за что воевать? За монархию, за республику? А может быть, даже за Советы? Это я так — теоретически.