Мираж - Рынкевич Владимир Петрович. Страница 101

12.00. Вот и его воин — «кутеповец», как стали говорить. Поручик Михеев. Поручик!

Самое героическое военное звание в Белой армии. Это они, поручики, составили костяк небольшой воинской группы, названной Добровольческой армией и проделавшей Ледяной поход, с которого всё началось. Они и были настоящими добровольцами — на них не висела вина за грехи старой армии, они не восставали против неожиданной советской власти, их не держали в Быховской или Бердичевской тюрьмах, грозя расстрелом, — они хотели, чтобы Россия осталась такой, какой была, когда они родились. Это они шли в атаку, как на параде, во весь рост, шли на пулемёты, без выстрела, держа винтовки наперевес. Кубанские походы, Ростов, Харьков, Орел, отступление до Новороссийска... Почти все они остались лежать там, в кубанских и украинских степях. Какая Россия снится им, убитым? Со звоном Московских колоколов? С Царскосельскими парадами? С заросшим прудом в разорённом имении?

Начинается новый этап борьбы, и вновь первыми идут поручики. Вот и Михеев — настоящий молодой русский богатырь с застенчивой улыбкой. Такие стесняются своей силы. Не любят выделяться из общей массы.

Пришёл уже готовый сесть в поезд: солдатский ранец на спине, небольшой чемодан, простая прочная одежда. С ним уже был подробный инструктаж о маршрутах, пограничных окнах, явках. Теперь только напутствие и секретное поручение.

Зайцов в последний раз проверял документы поручика, Кутепов говорил:

— Вы идёте первый раз, и не надо думать о своём поступке как о подвиге.

— Ноя так не думаю, ваше превосходительство.

— Хорошо. Тем более что сейчас у нас налажены отношения с «Трестом», и он пока бережёт наших людей. К сожалению, «Трест» категорически против террора, а поскольку в России они для нас пока гостеприимные хозяева, мы вынуждены подчиниться:

— Почему они против террора, ваше превосходительство?

— Называйте меня Александром Павловичем.

— Они боятся, Александр Павлович?

— Может, и боятся, но объясняют свою позицию тем, что сейчас, после смерти Ленина, надо срочно готовить и совершать переворот, а террор может отвлечь, нарушить конспирацию и прочее. Но у нас с Арсением Александровичем и у Марии Владиславовны Захарченко другие взгляды. Мы считаем, что террор необходим. Это сигнал! Напоминание о нас и нашим друзьям, и нашим врагам. Поэтому сегодня мы даём вам особое секретное поручение. Лишних бумаг в нашем деле не надо разводить — запомните так. Найдите возможность переговорить с Захарченко наедине. Передайте ей лично от меня горячий привет и пожелание удачи в её опасном деле. Передайте ей, что она — моя личная представительница в России, ей обязаны подчиняться все наши люди, которые направлены мною туда. На словах пусть соглашается с этим Фёдоровым-Якушевым, а на деле пусть проявляет инициативу. Если есть возможность взорвать здание ГПУ или какого-нибудь Совета, бросить бомбу в зал съезда коммунистов, это обязательно надо делать, не спрашивая «Трест». Этот Якушев считает себя вождём русского подполья. По крайней мере ведёт себя как вождь. Я смотрел его дело. Обыкновенный холуй с интеллигентной внешностью. В старой России преподавал в лицее и холуйствовал перед родителями своих учеников, чем и двигал свою карьеру. Теперь перед советской властью холуйствует — высокую должность занимает — консультант при народном комиссаре. В командировку за границу ездит. А может, и перед ГПУ холуйствует — мы пока не знаем. Пока будем его использовать. Мы его, а не он нас.

Зайцов ещё раз просмотрел все документы, сказал, что всё в порядке. И даже «советские» документы можно без опасения предъявлять на той стороне — всё сделано по последним правилам.

— Всё же, Саша, обязательно посоветуйтесь с Марией и о документах, и вообще обо всём, — сказал Кутепов. — Для начала ваша главная задача — присмотреться, прислушаться. И самому говорить, если нет опасности. Пусть народ не думает, что мы хотим какой-то реставрации. Мы обязательно учтём после переворота сдвиги, которые революция произвела в жизни русского народа. Будут всемерно приняты во внимание интересы крестьян и рабочих.

По русскому обычаю, присели на прощанье. Михеев вышел, а Кутепов долго смотрел в окно ему вслед. Жизнь и борьба продолжались. Он видел десятки, сотни, тысячи таких михеевых, постепенно занимающих всю Россию, окружающих себя единомышленниками, разоблачающих и разрушающих лживую партийно-советскую власть...

Вечерами после ужина Кутепов выходил на прогулку по Рю де Руссел, шёл в одиночестве до перекрёстка с улицей Удино, думал о приближающихся решающих событиях. В Польше готовят плацдарм для его армии — она перейдёт границу в день переворота. Обсуждали с Великим князем и кавказский вариант, предполагающий проведение армии через Турцию.

Сидеть бы так целый вечер, не отрывая взгляда от Любы, с удивительным изяществом кушающей мороженое. Именно кушающей. Или слушать, как она читает «Мороз и солнце, день чудесный...». Однако приходится скрывать эти свои, наверное, неестественные желания. Хозяин приглашает в гостиную на мужской кофе с коньяком. В раскрытых окнах — огни Эйфелевой башни. Разговор, конечно, о политике.

— Теперь, господин Дымников, признание Францией СССР — решённый вопрос. Левый парламент, премьер — Эррио. Всё пройдёт без осложнений, — говорил Мансуров. — Скорее всего, осенью, когда начнётся политический сезон. Послом, по-видимому, назначат Эрбетта. Он заведует отделом политики в газете «Тан» и много сделал для признания СССР. Его статьи всегда были очень убедительны. Напечатал он несколько моих очерков о пользе торговли с СССР. Мы с ним в хороших деловых отношениях, и он меня возьмёт в Москву в торговое представительство. Давно мечтаю попасть в родной город. И Любочка рвётся. Считает себя русской. Кстати, большую роль в готовящемся признании СССР сыграл Маяковский. Он тоже в дружбе с газетой «Тан». Знаете такого поэта?

— Я его видел в 13-м или в 14-м в «Бродячей собаке», в Петрограде. Своеобразная поэзия. Я предпочитаю классику. У меня одинаковые вкусы с вашей Любочкой. Пушкин.

— Да. Маяковский — футурист. От классики далеко.

— В 17-м на фронте встречал некоего критика Шкловского, который доказывал, что Маяковский — великий поэт.

— Шкловского я видел в прошлом году в Берлине. Его преследовало ГПУ, он бежал в Германию, но теперь преследования прекратились, и он вернулся в СССР. По-прежнему считает Маяковского великим поэтом. Вместе они создали журнал «ЛЕФ», что означает «Левый фронт»...

Семь страшных лет прошло. За эти годы у него, простого русского юноши Леонтия Дымникова, вырвали, выпотрошили душу и бросили то ли в ров вместе с трупами расстрелянных пленных, то ли в мусор севастопольской Южной бухты, где по приказу главного убийцы самое нежное и прекрасное, что было на земле, в одно мгновение превратили в холодный труп с кровавой дырочкой на груди... А они по-прежнему пишут стихи и критические статьи... Там, наверное, и царствует вечность, а не в ритмах духового оркестра, играющего «Преображенский марш».

На свадьбе Воронцова и Зины всё было чинно и никто не допустил никаких пошлых намёков, и жених был серьёзен, и невеста в белом с золотом в меру печальна, в меру весела и даже всплакнула. Слушая Максима, хорошо сказавшего о долге мужчины христианина, Леонтий вдруг задумался о своей жизни, о долге, обо всём, о чём лучше не задумываться.

О прощении Кутепова не могло быть и речи. В воскресенье все пятеро участников операции проехали весь маршрут от агентства до улицы Руссел, где жил генерал, и далее в Севр под Парижем, где Леонтий купил дом. Внутреннюю отделку и специальный подвал делали рабочие из Алжира. Вокруг дома густой сад — сливы, яблоки, абрикосы.

Здесь обсудили план.

— Лучше утром, — сказал Пьер.

— Завтра, — предложил Дымников.