Мираж - Рынкевич Владимир Петрович. Страница 46

Арефьев повёл Дымникова на городской кокаиновый бал в зале Дворянского собрания. «Леонтий Андреевич, кока — это сила! — убеждал он по дороге, не замечая дождя. — Вы станете богом, а ваша подруга богиней! Кока — это трава, данная нам богами».

У входа — серебро дождя вокруг фонарей, толпа у дверей, шум. В основном, офицеры, даже в штатском их легко было узнавать. А вот богини... Встречались в толпе дорогие манто и интеллигентные причёски, но лица у всех «богинь» одинаково нервно напряжены и пламенеют невидящие глаза. Шум: сколько стоит вход? Кричат: «Не дороже дозы!» Хозяева увещевают: «Стоимость товара не входит в цену билета». Это ещё больше усиливает шум. Предупреждают: принимается только валюта, николаевские и колокольчики [42].

Арефьев увидел знакомых: «Это же наши штабисты — Яскевич и Ермолин». И Дымников заметил Виктора. Тот махал рукой и кричал через толпу: «Леонтий Андреевич, я должен вам что-то рассказать! Обязательно должен!»

Привыкший к толкотне дворянских собраний, где горничных и лакеев едва ли не больше, чем гостей, а, кроме буфета, нечем развлечься, Дымников был почти потрясён. Томный голубой полумрак, какая-то знакомая пронзительно-печальная музыка... Да. Пуччини. «Баттерфляй», «Увижу я в золотом тумане...» Подошёл официант и шепнул, что для господ офицеров корниловцев с дамами приготовлен особый зал. Цена столика 1000 николаевских. Арефьев пытался возмущаться, но Дымников спокойно заплатил.

В этом зале царил особенно приятный фиолетово-голубой полумрак. Белые декоративные вишни на столах рядом с роскошными мелкими вазами. В вазах — несколько симметрично разложенных кучек белоснежного порошка. Лимонад, бокалы, ложечки, лопаточки.

   — Я вам покажу, как это делается. Лопаточкой. Можно на ноготь, но лучше сюда, в ямочку. Я возьму больше — уже привык...

Он втянул в ноздри порядочную щепотку порошка и откинулся в кресле, как больной, ожидающий действия лекарства.

Бал уже начался. Несколько пар танцевали, за столами нюхали, пили воду, многие вскакивали и покидали зал.

   — Иногда после этого сразу надо в туалет, — объяснил Арефьев. — Насыплю вам маленькую дозу?

   — Подождите.

Леонтий оглядывал зал. Стали громко говорить, а лица, особенно у женщин, были такие, как у тех, кто дождался, наконец, отдыха после тяжёлой работы. В свои 27 он достаточно знал женщин. Уверен, что эта в постели будет притворяться, словно умирает от счастья, та — изобразит падшую грешницу, наслаждающуюся своим грехом, а вот та… Та с улицы. Будет удивлять умением любить. И никто не сможет ласкать молча и молча говорить, как та: «Ах-как-хо-ро-шо-ты-э-то-ми-лый...»

За ближайшим столиком сидела милая блондинка и капризно ему улыбалась. Её мужчины о чём-то громко спорили, наверное, о сроках взятия Москвы, а она, всё так же глядя на Леонтия, одним движением распахнула кофточку — под ней только белые нежные груди с бордовыми набухшими сосками.

   — А где-нибудь просто выпить здесь можно? — спросил Леонтий Арефьева.

   — Надо в подвал тащиться. Там всё дорого...

В поисках подвала Дымников наткнулся на Яскевича.

   — Леонтий Андреевич! — вскричал тот. — Пусть это не совсем по-мужски, но вам я должен рассказать. Помните, я рассказывал, что в Харькове видел потрясающую красавицу — мадам Крайскую?

Перед Дымниковым стоял тот же красивый интеллигентный мальчик, любитель военной истории, с ужасом переживший свою первую штыковую атаку, но теперь на его лице нездоровый пот, расширенные зрачки, взгляд сумасшедший и преждевременная нагловатость в голосе.

   — И что с ней, с мадам Крайской?

   — Она стала моей любовницей, — Яскевич радостно захохотал. — Мы встречались несколько раз на квартире её знакомой дамы в Харькове. Она сказочная женщина. Здесь таких нет. Курск — не Харьков.

Как это она говорила иногда ночью: «Я тебя кохаю, а ты спишь».

Грузились в эшелоны солнечным утром. Тишина, просыхали лужи, какие-то птички кричали и суетились, но не было утренней радости, и в свете солнца вдруг виделся какой-то недобрый красноватый оттенок.

Орудия закатывали на платформы, закрепляли колодками и тросами. Лошадей по дощатому трапу заводили в теплушки. Опытные, привычные шли со злобной покорностью, другие сопротивлялись, ржали, их крыли матом и затаскивали с помощью верёвок, подхватывающих лошадь сзади.

Неподалёку грузилась батарея марковцев. Их везли не на Орел, а правее — на Елец. Когда-то это были юнкерские батареи — питерские юноши рвались на юг к Корнилову спасать Россию. Нет их теперь. Остались в кубанских степях. А погрузкой батареи заняты мужики, прячущие злые глаза.

   — Видали махновцев, Леонтий Андреевич? — спросил Арефьев. — Их взяли в плен на Днепре и мобилизовали.

   — Да и у нас много чужих.

   — Наводчики все свои первопоходцы. Это главное.

Марковцы закончили погрузку, подняли чёрный знак с золотой буквой М. Появились офицеры, знакомые по Ледяному походу: Шперлинг, Михно... и все.

Оркестр играл Марковский марш, офицеры недружно запели:

Когда эшелон корниловцев был готов к отправке и Дымников стоял у офицерского вагона, вдруг на перрон, прямо к путям подъехал открытый автомобиль. Кутепов с сопровождающими подошёл к эшелону. Появился Скоблин в элегантном полевом плаще, доложил о готовности дивизии к решающему наступлению на Орел. Вдвоём они прошли вдоль вагонов, о чём-то озабоченно беседуя. Затем наступило прощание. Знакомые штабисты: мрачноватый Ермолин, молчаливо присматривающийся ко всему Соболь, изящный Ленченко... Обнимались, желали победы. Подошёл Кутепов и сказал, вздёрнув бородку:

   — Победа — это не значит гнать красных до Москвы или возиться с пленными. Мне не нужны отступающие красные, бегущие или сдающиеся в плен. Мне нужны только мёртвые красные. Чем больше мы их убьём, тем скорее придём в Москву. И вы, Леонтий Андреевич, — заметил знакомого, — как новый командир батареи, делайте ставку на прямую наводку, на картечь. Не разгонять надо противника гранатами и шрапнелью, а бить насмерть картечью!

Теперь оркестр заиграл корниловский марш, и офицеры запели:

В ночь на 13 октября, накануне штурма Орла, начальник штаба 55-й стрелковой дивизии Лауриц с тяжёлым чувством обречённости всматривался в чёрные кутеповские стрелы на карте, пронзавшие не только тоненькие красные дужки обороны, но и его собственное сердце, столько лет уже бьющееся с перебоями. Когда-то безотказно твёрдое сердце полковника Генерального штаба. Несколько раз он советовался с другими штабистами, приглашал к себе начальника особого отдела — нельзя ли придумать какую-нибудь штуку с засылкой разведчика или дезинформатора. Впрочем, на особиста он не надеялся, а советовался с ним, чтобы подчеркнуть доверительные отношения. Служба в Красной армии научила его, с кем надо их поддерживать, а с кем не надо. Вскоре после полуночи начальник особого отдела получил шифровку из штаба армии.

Помощник командира комендантского взвода 55-й дивизии Меженин вечером прочитал в «Известиях» о том, что поэт Маяковский выступает в Петрограде с чтением стихов перед революционными матросами. Представил эстраду, чёрную толпу слушателей, «Левый марш»... Затем вместе с подчинёнными поехал в Орловскую тюрьму: до рассвета, то есть до начала штурма, следовало расстрелять всех заключённых.