Мираж - Рынкевич Владимир Петрович. Страница 83

Оглядев капитана, замечаний не сделал. Сам, как всегда, выбрит, причёсан, мундир начищен — хоть на бал.

— Помню вас, капитан, по Перекопу. Вы там восстановили справедливость во время казни большевиков — спасли невиновных.

Наверное, ждал какого-то ответа, но капитан молчал. Тогда генерал продолжил, и в его голосе почувствовалось раздражение:

— Расстрелянных на берегу вы также считаете невиновными? И даже называете меня убийцей?

— Они расстреляны невиновными, ваше превосходительство. А вам не следовало бы поощрять порок доносительства — люди и так развращены до крайности. Пьянство, любовные извращения, злоба на ближнего...

— Вы забываетесь, капитан! Вы — офицер, и не мне объяснять вам принципы воинской дисциплины и необходимость контрразведывательной службы. Я не понимаю другого. Почему вы, такой разумный и принципиальный человек, не видите главного, ради чего я работаю, да и все мы. Главное — это спасти армию, вытесненную из своей страны и выброшенную на пустынную сырую землю полуострова, на грязный берег, в дождь и в холод. Я был потрясён, когда пароходы подошли сюда и предстояло высадить измученных, усталых, полуголодных людей на этот гиблый берег. Но я сразу понял, что людей могла спасти только строжайшая военная дисциплина, только работа по приказу, только жестокие наказания за невыполнение приказов, за нарушение дисциплины. Дисциплина и верность офицерским традициям — только это могло спасти армию. Люди должны были сразу понять это, и они поняли, когда за небольшую провинность я приказал расстрелять тех двоих. Вы их знали?

— Одного знал — хороший командир орудия.

— За эти годы мы с вами потеряли столько хороших офицеров, наших друзей-соратников, что не имеем возможности оплакивать их всех. Да. В первый день я с ужасом смотрел на эту полоску пустынной земли между проливом и горами, но посмотрите теперь. Вы видите настоящий военный лагерь. И я прямо скажу, что во многом моей работе помог страх людей получить от меня суровое наказание. И сейчас «губа» полна. За неотдание воинской чести, за грубые драки, за нецензурщину. Не сошлись в чём-то? Пожалуйста — я разрешил дуэли. Вы глубоко верующий христианин и должны оценить мой приказ обязательно посещать церковные службы по воскресеньям и в праздники. Господин Воронцов, вглядитесь в результаты вашей работы. Узкоколейка до города, бани, склады, мастерские. Но не это главное — у нас культурный лагерь: библиотека, театр, гимназия, детский сад, академическая группа, технический кружок, футбольный, гимнастический. У нас учится шесть тысяч человек. В том числе юнкера. Выпускаются журналы и рукописные, и литографированные. Я убеждён, что мы добились этого только благодаря введённой мной железной воинской дисциплине. В том числе благодаря расстрелу тех двоих в первый день. Кто бы и как бы мог спасти армию другим способом?

— Бог спасает верных ему, и не нам судить, в нём истинное спасение. Сказано: претерпевший же до конца спасётся, Антихрист создаёт хаос на земле под разными названиями: война, революция. Только вера в Бога истинного устанавливает порядок в жизни человеческой. Не антихристов порядок, основанный на страхе и насилии, а христианский, утверждённый на свободе. Только свободный человек спасён, а не тот, которого под страхом смерти заставляли поставить себе палатку, набить матрас травой, а по воскресеньям загоняют в церковь. Нет свободы в вашем лагере, ваше превосходительство. Ваш лагерь — это концлагерь большевиков. Мне пленные рассказывали. Там тоже устраивали концерты и спектакли.

Генерал сделал движение, чтобы подняться из-за стола и указать на дверь, но сдержал себя. Надо пытаться убедить строптивого христианина.

— Мы оба христиане, господин капитан, и вы, и я служим Богу каждый по-своему. Никому не дано присвоить себе единственно верное истолкование слова Божия. Надеюсь, вы с этим согласитесь.

— Я согласен с вами, ваше превосходительство, что, служа Богу, человек может ошибаться. Но надо же служить.

— Мы говорили о лагере, который сумели создать. А знаете, чего мне это стоило? Мы же находимся во Французской зоне оккупации, и всё идёт через французские власти. Как тут не ошибёшься. Легче было бы выиграть сражение, чем выбить паек. На 2 франка в день. 500 граммов хлеба, 200 граммов мясных консервов, 80 граммов риса и так далее. Табак, правда, нерегулярно. Деньги: офицеру 2 лиры в месяц, солдату — одна. Вы видите, что жизнь здесь налаживается. Для госпиталя я сумел договориться о поставке свежего мяса и лимонов. В Татьянин день проведём хороший праздничный парад — это всегда воодушевляет наших людей. Давайте, капитан, работать вместе. Помогите мне вашими христианскими делами: приходите и говорите, если увидите ошибки.

— Нет, ваше превосходительство. Христос и Антихрист не могут идти вместе. Вы развратили людей. Из многих могли в дальнейшем выйти хорошие добрые люди, истинные христиане, а из этих... Я убеждён, а впоследствии и Вы убедитесь, что из наших галлиполийцев не выйдет ничего. Сколько бы они ни читали Пушкина и ни ставили Островского. Потому что они не свободны. Суть их существования — страх и насилие.

— Идите, капитан, — устало сказал Кутепов и махнул рукой, а когда Воронцов выходил, подумал, что в этот затылок надо бы всадить пулю, но он этого не сделает: пусть живёт, смотрит и думает; может быть, поймёт.

В Татьянин день здесь уже была весна. На солнце блестело всё, что в остатках военной формы можно было начистить. Воронцов стоял в строю корниловцев в первой шеренге. Передняя парадная линейка была разбита на восточной стороне лагеря, и в глаза било солнце, поднявшееся из-за невысоких гор. Ещё шли первые минуты подготовки: построения, перестроения, перемещения частей. Озабоченные генералы и старшие офицеры суетились между парадными коробками. И вдруг к Максиму Павловичу подошёл сам Штейфон — начальник штаба и комендант лагеря.

— А помните, капитан, парад в Харькове 29 июня? — спросил генерал: по-видимому, Кутепов поручил присмотреть. — Я вас помню. Ваши орудия стояли рядом с моим Белозерским полком. У нас ещё были такие старинные каски. Помните, как смотрелись полки в форме на Соборной площади?

— С загибом на Никольскую, — напомнил Воронцов — он же был офицер, а парад для офицера — незабываемый праздник.

— Вы, артиллеристы, были в малиновых фуражках с чёрным околышем. Корниловцы — в таких же фуражках с черно-красными углами на рукавах, марковцы — в чёрных барашковых папахах с белым верхом, с чёрными погонами; дроздовцы в малиновых фуражках с белым околышем... Да... Это сейчас, кто в чём сумел, но тоже офицеры постарались. Ваш полк сегодня даёт обед?

— Вас же пригласили.

— Говорят, там что-то произойдёт?

— Не слыхал. А в Харькове парадом командовали вы.

— Как и сегодня.

Звучал командирский голос Штейфона, напоминая о победном харьковском лете, высшей точке белого движения, когда Москва была почти в руках.

Парад удался, всё было по уставу и по традиции: «Смирно! На караул!», вынос знамён, их освящение в палаточной церкви, вынос икон и хоругвей, «Коль славен», обход Кутеповым фронта... Его, кроме собственной свиты, сопровождали французские офицеры, греческий губернатор и представители Турции.

Наконец, главное: «К церемониальному маршу! Побатальонно!..» И лёгкая радость возникает в сердце, и ты видишь себя сильным, красивым, мужественным, и тепло в душе от сознания, как много у тебя друзей, идущих в ногу.

Воронцову казалось, что Кутепов и при обходе фронта и во время марша, когда корниловцы маршировали мимо трибуны, смотрел на него с особенным выражением: видишь, мол, как всё хорошо, а ты недоволен моей работой.

Торжественный обед Корниловского полка состоялся вечером в офицерском собрании — большом усовершенствованном сарае. Стол отличался от обычного ужина фруктами и сладостями и греческой дурманящей «Мастикой», вином для женщин, которые, впрочем, предпочитали крепкое. Воронцов сидел рядом с неунывающим артиллеристом-марковцем капитаном Ларионовым, рассказывавшим о том, как он спасался через перешеек: