Мемуары сорокалетнего - Есин Сергей Николаевич. Страница 29

— Это директор автобазы?

— Слушаю вас.

— Прошу прощения за ночное вторжение. Говорит директор фабрики гибких пластинок Борис Артемьевич Макаров. Я по поводу машины для вывоза нашей продукции.

— Сейчас идет уборочная, Борис Артемьевич, — урезонивает меня автобаза, — машины все лимитированы.

И тут я бросаю козырь. Мое изобретение, моя придумка. Мой талантливый блеф.

— У нас тоже государственное дело, — говорю я, звеня металлом в голосе. — И во время уборочной кампании мы не можем оставить тружеников села без высокой культуры. А что касается выделения нам машины, этот вопрос согласован с райкомом…

Кутаясь в шуршащий халат, я попиваю кофе. Напротив меня сидит драгоценнейшая Клавдия Павловна и из кузнецовской же чашечки пьет настой лечебных трав, рекомендованный светилами медицинской науки, и оба мы улыбаемся друг другу. Нежно, с любовью и пониманием. А потом начинаем хохотать.

Вот неумехи, вот балбесы, вот не умеющие жить лошаки! Каждый из нас в эту минуту представляет, как сидит, расставив босые ноги на кровати, понурившийся директор, объятый думой, соображает, с кем же в райкоме согласовала фабрика гибких пластинок реквизицию машины из уборочных фондов. С кем? Думай, голубчик. Подопри буйную головушку кулачком. С кем? С уборщицей тетей Пашей! Своевременно надо думать и реагировать. Голова нам дана, чтобы думать, выходы и щелки в жизни искать.

А перед отпуском, нашим самым золотым, коронным в жизни временем, телефон незаменим. Мы в этот период, как бы ни было на работе трудно, какая бы личная круговерть нас ни расшвыривала, мы с Клавдией Павловной часика в три приезжаем домой и необходимые, «горячие» точки нашей родины обзваниваем вместе. Обзваниваем только по срочной связи да еще с просьбой, дабы телефонистка сообщала абоненту, что, мол, «по срочному». В другом городе никому и в голову не придет, что кто-то по тройному тарифу, по личному телефону звонит. На такое способны только безумцы и писатели. Только со служебного!

Сначала Клавдия Павловна своим волнующим, как виолончель, голосом произносит: «Это Паланга? Я просила директора пансионата «Гинтарас». Директор? Простите, пожалуйста, ваше имя-отчество? Благодарю, я записала. — Клавдия Павловна ведет свою партию в молниеносном, атакующем стиле. — Это секретарь. Сейчас с вами будет говорить помощник начальника».

У меня другая роль и другой тон. Как завещал нам незабвенный Константин Сергеевич Станиславский, сценическая правда может родиться только в предлагаемых обстоятельствах. Я вальяжно откидываюсь в кресле, не торопясь беру из рук Клавдии Павловны телефонную трубку, чайной ложечкой имитирую щелчок переключения аппарата от секретаря к начальнику и голосом, которым владеют только люди, не привыкшие, чтобы им отказывали, барственно веря в эти предлагаемые обстоятельства, прошу два места в пансионате для директора фабрики гибких пластинок.

Ну конечно, заканчиваю я разговор, несколько штук дефицита директор вам привезет. Мы возьмем у коллег долгоиграющие диски. Директор, естественно, не будет в курсе. Я сам лично приготовлю пакет и попрошу супругу директора передать его вам. Начальника такого калибра не следует вмешивать в незначительные дела. Его фамилия для бронирования? И я, естественно, называю свою: Прохор Данилович Шуйский. Какова фамильица! И громко, и выразительно. Дело сделано.

Творческая инициатива и смелость рождают свободу. Так зачем же мне персональная машина, кабинет, письменный стол и личный секретарь? Мне достаточно изворотливой моей головы и дражайшей Клавдии Павловны.

Творчество — вот основа жизни. Сделать красивым каждый свой шаг — наша задача. Не нужно создавать себе трудности. Умный в гору не пойдет. Надо ее обойти. Немножко усилий, немножко вдохновения, чуть-чуть шаловливой дерзости — и ты взираешь на арену жизни не с галерки, не с приставных мест, а с первого ряда кресел. Надо только чуть-чуть потопать, чуть-чуть понадувать щеки.

Приезд наш с Клавдией Павловной в Палангу — это тоже дело нешуточное. Два импортных роскошных чемодана, все наличное золото — на Клавдии Павловне, в правой руке у меня кизиловая трость с золотой инкрустацией, на шее бабочка, я ведь седовласый представитель культуры, боге-мы!

На такси мы подкатываем к пансионату. Я не выхожу из машины. С прямой спиной, вперив в духовные выси невидящий взгляд, я сижу на заднем сиденье. Из машины торжественно выплывает Клавдия Павловна, звеня золотом на запястьях, раздвигает толпу возле администратора и глубоким, значительным голосом зрелой Аллы Пугачевой спрашивает:

— У вас должно быть забронировано два места на имя директора Шуйского.

Толпа немеет.

— Возможно, такое указание и имеется, — скромнеет администратор.

— Меня не волнует указание. Меня волнует номер, — говорит Клавдия Павловна, придвигаясь к администратору, чтобы он мог удостовериться в натуральности жемчужных россыпей на груди моей дражайшей половины.

Клавдия Павловна протягивает, как маршал за жезлом, руку, ослепляя присутствующих блеском якутских и южноафриканских алмазов и колымского золота и как бы говоря этим: «Дайте мне ключ от номера, я хочу лично удостовериться, что он соответствует положению моего мужа».

Уже не соображая ничего, ослепленный выставкой невиданных драгоценностей, администратор почтительно, как августейшей особе, кладет на розовую ладошку Клавдии Павловны ключ от люкса.

Потом уже с примкнувшей к ней гостиничной обслугой Клавдия Павловна обследует номер, делая попутно разнообразные язвительные замечания относительно несовершенств ненавязчивого сервиса, и наконец появляется возле такси.

Величественный жест шоферу:

— Вносите чемоданы.

И мне:

— Прохор Данилович, выходите.

Так с кого же мне делать жизнь? С юного белобрысого балбеса, разгуливающего в почти семейных трусах по пляжу в Паланге? С этой белобрысой дылды, киснущей у себя в кабинете? В наше время люди делятся на две категории: могущих купить все, у которых есть деньги — это мы с Клавдией Павловной, и которым все продадут, но у которых чаще всего нет денег. Это как раз мой белобрысый балбес. Так какого черта его понесло в Палангу, в мои вотчины, на мои роскошные пастбища? Чуть-чуть поработал бы по телефону и уехал в совминовский санаторий или в туристическую поездку вокруг Европы. Или бы в Перу слетал, повидал бы знаменитый город Мачу-Пикчу и коллекцию перуанского золота, которую возят и показывают за деньги по всему свету. Это нам надо чего-то таиться, одна радость — отпуск, а ему что? Разве ему доводилось оборачивать бутылку коньяка в газетку, внося в собственный дом? Разве приходилось лишь вечером, перед сном, из-за книг, чтобы лишь поглядеть, доставать дивной красоты импортные часы марки «Ориент», а в повседенке носить наш грубый «Салют» за сорок два рубля? Гнусный и коварный тип. Закисший продукт эпохи. Он еще отравляет мне отпуск: уходит в одно время со мною. Осмеливается в четыре часа вечера разыскивать меня, пожилого человека, на фабрике. Вводить книгу городских командировок, будто мы какие-то мелкие жулики или мальчишки, за которыми надо постоянно следить. Требует четкого заполнения путевого листа служебного автомобиля. Что же он делает с нами? Ведь лучшие кадры разгоняет. Элиту. Вот Сергея Николаевича отшерстил в отставку. Может быть, и меня собирается отправить на пенсию, а на мое низкооплачиваемое, стодвадцатирублевое место взять шуструю комсомолку? Не выйдет! Мы еще поборемся. Мы еще посмотрим, кто кого. Не самую глупую голову носил я на плечах все шестьдесят пять лет. От всего она меня уберегла. От ОБХСС, от народного контроля, от фининспектора. Вперед! В атаку! В наступление! Есть у нас еще в запасе и общественность, и телефон, и простенькая ручка за тридцать пять копеек!

Как ни странно, я очень пострадал, освободившись от своего зама. Я видел в нем только человека, а позабыл, что с его опытностью он все же вел довольно большой участок работы. После ухода Сергея Николаевича работа эта упала на меня. К тому же мне не хотелось терять уже нажитого темпа в деле. Фабрика выполняла план, наши покупатели поддержали все наши начинания. Я отчетливо сознавал, как это делать, и, как мне казалось, объяснил все людям, которые были руководителями на своих участках. Ну, а они, наверное, объяснили все и своим подчиненным. Так думал я и, исходя из этого, уже не рассусоливал по поводу каждой пластинки, каждого забракованного текста. Довольно язвительно я заворачивал негодные материалы, требовал строгого выполнения своих решений. И главное — быстро-быстро… Чего пережевывать по двадцать пять раз. О, все было в свое время договорено. Долой все обиды. И какие обиды могут быть на производстве. Прямо по-солдатски: ать-два, кругом, налево, шагом марш.